Так размышляя, я вдруг ощутил острое желание выбраться отсюда, вдохнуть свежего воздуха, выпить глоток Моки-Кока, в такое отчаяние меня привело все, что я видел перед собой. Но я сдержал себя. Раз я пришел сюда, отсижу до конца. Я остался на молитвенное собрание.

Это было второй большой ошибкой. То, что последовало, подтвердило это. Собрание началось с молитвы, затем все хором запели псалмы. Рокуэлл толкнул меня в бок, предлагая присоединиться. Сам он пел, улыбаясь, и его хриплый голос звучал так громко, что мне стыдно было глянуть в его сторону. А далее началось самое ужасное. Один за другим эти несчастные поднимались со своих мест и каялись в своих грехах. Это было отвратительно. Одна прихожанка поведала всем, как погубила свою жизнь жвачкой «Нико». Сорок жвачек в день! Она потеряла все зубы и хорошую работу. А работала она телефонисткой. Другой тип помешался на дезодорантах и зубных эликсирах и настолько переусердствовал в их употреблении, что уничтожил все естественные запахи своей кожи и иссушил ее до хрупкости древнего пергамента. Супруги-неврастеники были, как и я, фанатами Моки-Кока. Я смотрел на них с удивлением. Как можно так опуститься! Да, мое пристрастие к Моки-Коку было моей проблемой. Но то, что я пришел сюда, говорит уже о том, что я хочу решить ее. Я не позволяю себе опуститься так, как они.

— Давай, Тенни, — толкнул меня Рокуэлл. — Разве ты не собираешься покаяться?

Я не помню, что ответил ему, помню только, что в конце фразы я сказал: «Пока», и стал протискиваться мимо него к двери. Выйдя, я стоял на крыльце, откашливаясь и дыша полной грудью, как вдруг увидел рядом с собой остроносого типа, видимо, вышедшего вслед за мной.

— Ну как? — спросил он с хитрой ухмылкой. — Я слышал, что сказал ваш приятель. Мне бы ваши заботы. Мои куда хуже. Хотите поменяться?

Кому хочется слышать, что твои беды сущие пустяки по сравнению с бедами другого. Я не был вежлив с ним.

— Свои беды я решу сам. Спасибо, — резко сказал я.

Не знаю почему, но я нервничал. Тысячи тревог, опасений и желаний овладели мною в этот момент. Хотелось выпить Моки-Кок, брало зло на людей-манекенов, которых я видел в церкви, раздражал нахальный тип с противной рожей, ужасно хотелось видеть Митци, что случалось со мной теперь довольно часто, и… еще что-то, чему я пока не мог найти определения. Воспоминания о чем-то? Вдохновение? Решимость что-то предпринять? Я никак не мог понять, что это. Связано ли это с тем, что я видел сегодня в церкви? Нет, это было еще до этого, что-то, что сказал мне Рокуэлл…

Вдруг я понял, что остроносый что-то шепчет мне на ухо.

— …Что? — не выдержал я.

— Я сказал, — повторил он, прикрыв рот ладонью и оглядываясь по сторонам, — что знаю человека, у которого есть то, что вам нужно. Пилюли «Моки». Три в день по одной во время еды! И вы забудете о Моки-Коке.

— Черт побери! — возмутился я. — Как вы смеете мне, сотруднику Агентства, предлагать наркотики. Да будь здесь полицейский, я вмиг упрятал бы вас за решетку… — Я оглянулся, не замаячит ли где знакомая фигура в униформе Агентства Бринка или Векерхата. Но как всегда, когда они нужны, их не бывает поблизости.

Пока я оглядывался, остроносый уже исчез. Исчезло и то, что смутно брезжило в подсознании и тревожило меня.

Разве могут почки человека справиться с сорока банками Моки в сутки? Порой я думал, что пилюли, которые предлагал мне остроносый, не такой уж плохой выход. Мои осторожные расспросы в клинике Агентства (о, как внимательны они были ко мне в этот раз!) усилили мои опасения. А выписанные врачом пилюли явились для меня просто ударом. И хотя пилюли помогли, месяцев через шесть или того меньше, расшалились нервы, а потом произошел срыв. Я не хотел этого. Правда, я видел, что теряю в весе. Глядя по утрам в зеркало, я каждый раз обнаруживал новую складку усталости на лице. Но я не снижал напряженного ритма своей жизни.

Черт возьми, почему я должен скромничать! Я фантастически преуспел в осуществлении задуманного. Спрос на благовония вырос на 0,03 процента, на свечи — на 0,02. Опрос молящихся в трехстах пятидесяти выбранных наугад молельнях секты Заратустры показал, что количество впервые посетивших их выросло на один процент.

Сам Старик позвонил мне:

— Комитет планирования весьма удовлетворен результатами, — довольно гудел он. — Снимаю шляпу перед тобой, Тарб. Чем могу помочь? Может, нужен еще один помощник?

— Великолепная мысль, сэр! — подхватил я. — Что делает сейчас Диксмейстер?

Итак, мой бывший стажер снова вернулся ко мне, трепещущий перед взором начальства, во всем покладистый и готовый услужить. Именно таким мне хотелось его видеть.

Он тоже сгорал от любопытства, ибо, как все в Агентстве, понимал, что замышляется нечто грандиозное, а вот что именно, никто не знал. Но самое пикантное — они не догадывались, что я тоже не знал. Ответственные сотрудники финансового отдела и редакторы, поднимаясь с девятого на одиннадцатый этаж и возвращаясь обратно, сокращали свой путь, проходя через мой офис раз десять в день. И всякий раз, вспомнив о вежливости, кто-нибудь останавливался, хлопал меня по плечу, выражал свое восхищение и желал удачи… а затем как бы невзначай приглашал выпить рюмочку или позавтракать вместе, а то и провести вечерок в загородном клубе. Я улыбался, не говорил ни да, ни нет, но и не отказывался. Я избегал всяческих расспросов, боясь, что они сразу поймут, что я знаю не больше их. Я поэтому отделывался ничего не значащими: «Разумеется, старина», «Как-нибудь соберусь» и тому подобное. А если кто-либо был слишком настойчив, я снимал трубку телефона и что-то начинал говорить, пока они, улыбаясь, но затаив обиду, не оставляли меня в покое.

Диксмейстер из своего закутка за пределами моего офиса не сводил глаз с моей двери, встревоженный и злой, а, поймав мой взгляд, тут же подленько и заискивающе улыбался.

А я торжествовал.

Однако здравый смысл предостерегал меня от крайностей. Я понимал, что был всего лишь крохотным винтиком в том деле, которое затеяли Хэйзлдайн и Митци. Меня скорее терпели, чем нуждались во мне. Да, я им не нужен. Просто им безопаснее включить меня в свою компанию, чем предоставить самому себе.

Что ж, я тоже в этом заинтересован, а там… Они осуществят свой план и Агентство перейдет в их руки, и если повезет, Тенни Тарб будет в их команде. В качестве ответственного администратора по финансам. Нет, подумал я, попивая Моки, лучше помощником председателя правления Агентства. Это был предел моих мечтаний. Вы знаете что такое король? Ну тогда поверьте мне, что в сравнении с председателем правления нашего Агентства король — это пустое место.

Открыв новую банку Моки-Кока, я задумался о своем будущем. А что если мне с Митци возобновить прежние отношения? Или даже пожениться. Стать совладельцем Агентства. Мечты, мечты! В их солнечном сиянии моя проблема с Моки-Коком показалась сущим пустяком. С такими деньгами я могу получить лучшие консультации врачей и самое лучшее лечение. Я мог бы даже… Но что это? Я, кажется, вспомнил, что меня так мучило после посещения церкви!

Я выпрямился на стуле так внезапно, что чуть не выронил банку с Моки.

Диксмейстер испуганно смотрел на меня, просунув голову в дверь.

— Мистер Тарб, что с вами?

— Все в порядке, Диксмейстер, — успокоил его я. — Послушай, не Старик ли минуту назад прошел по коридору? Догони его и попроси зайти ко мне на минутку.

Усевшись поудобней, я ждал его, а идея окончательно созревала в моем мозгу.

Старик никогда не ходил без свиты из трех-четырех подхалимов, то плетущихся в хвосте, то торчащих у дверей, пока он вел деловые беседы или переговоры. Чины у этих парней были высокие, а годовое жалованье в четыре раза больше, чем у меня.

— Благодарю вас, сэр, что вы оказали мне честь, — широкой улыбкой приветствовал я Старика, — Прошу, садитесь. Вот в это кресло, пожалуйста.

Сразу перейти к делу мне не удалось. Старик прежде должен поболтать о том о сем, затем вспомнить свое прошлое. Пришлось снова выслушать его одиссею на Венере, сколько миллионов он там огреб и как с их помощью поставил на ноги обанкротившееся наше агентство и сделал его процветающей империей рекламы. Самодовольно рассказывая об этом, он стыдливо отводил глаза от моего автомата Моки-Кока, словно это была моя вставная челюсть, по оплошности оставленная перед зеркалом.