— В ближайшем будущем мы собираемся создать свой орган и просим съезд через ЦК оказать нам материальную поддержку. Орган будет внедрять в умы молодежи идеи Интернационала. Мне думается, что он должен находиться под нашим партийным руководством.

Через несколько минут председатель ставит резолюцию на голосование. Съезд принимает ее единогласно.

«В настоящее время, когда борьба рабочего класса переходит в фазу непосредственной борьбы за социализм, съезд считает содействие созданию классовых социалистических организаций рабочей молодежи одной из неотложных задач момента и вменяет партийным организациям в обязанность уделять работе этой возможный максимум внимания».

Так сказано в резолюции, и с этой минуты она становится партийным законом.

— Ставлю на голосование предложение товарища Алексеева о материальной поддержке журнала Союза молодежи, — объявляет председатель. — Кто за? Кто против? Кто воздержался?

«Принято единогласно», — записывается в протоколе.

Съезд уже принимает другие резолюции, выступают ораторы, проходит голосование. Вася слушает Землячку, Джапаридзе, Серго, Лациса, Свердлова… Он вместе со всеми решает самые важные дела партии. И всё время думает о том, что произошло вот сейчас. Партия, а с ней и Россия подошли к великому перелому. Все решения, которые принимаются здесь, имеют одну главную цель: готовить вооруженное восстание, победу рабочих. И несмотря на это, съезд нашел возможность и время так определенно и ясно сказать об организации молодежи, о ее Союзе. Но почему — несмотря? Именно потому! Ведь в резолюции сказано прямо, что партия «отдаёт себе отчет в том огромном значении, какое рабочая молодежь имеет для рабочего движения в целом».

Вася оглядывает сияющими глазами товарищей. Ему трудно усидеть на месте. Надо бы скорее повидать ребят — Петю Смородина, Ваню Канкина, Колю Фокина, Леопольда Левенсона… Да, всех! Сколько дел надо сделать! Теперь уже скоро, совсем скоро будет в Питере Социалистический Союз молодежи. В Питере и во всей стране.

После заседания он выходит на улицу, поглощенный этими мыслями. Петергофское шоссе убегает в вечернюю мглу реденькой цепочкой тусклых глазков-фонарей. Лица прохожих трудно разглядеть. Вася всматривается в фигуры людей, остановившихся неподалеку. Там человек пять, на гуляющих они не похожи, да и кто гуляет в такое позднее время? Он быстро подходит к людям в кепках. Один из них идет ему навстречу, держа руку в кармане. Они почти сталкиваются.

— Смолин, Иван?

Это свой, путиловский большевик.

Они хлопают друг друга по плечу и смеются — весело, облегченно. Вот ведь, не признали один другого, а еще друзья.

И сразу расходятся. Вася шагает в сторону завода. Смолин с ребятами остаются. Вася знает, чем занят Иван. Он начальник охраны съезда.

На углу Большой и Малой Дворянской

Шевцов и Дрязгов пришли задолго до назначенного часа. В объявлении, которое было напечатано утром в «Известиях Петроградского Совета», Всерайонный совет напоминал «исп. комитетам районов, что 5. VIII, в субботу, в 6 час. вечера, официальное открытие заседаний совета и деятельности организации… Помещение В. совета угол. Б. и Мал. Дворянской, 8/9, кв. 18, III этаж».

За Нарвской объявление переходило из рук в руки.

— Не сдается Шевцов. Видишь, официальное открытие придумал. Что было, мол, раньше, то не в счет. Теперь начинается новая жизнь…

— И адрес подходящий, со значением. Приглашают нас с Таракановки прямо на Дворянские улицы. У них будет по-благородному.

Выражались и не совсем цензурно. О Шевцове и его компании у ребят сложилось вполне определенное мнение.

А Шевцов с Дрязговым ходили по пустым еще комнатам, освещенным вечерним солнцем, пробовали пальцем, не отстает ли свежая краска, передвигали новенькие скамейки и стулья, поправляли таблички, развешанные по стенам: «Через знание — к самосознанию», «Поголовное объединение на почве труда и света!» Таблички были аккуратные, в рамочках, черные буквы выделялись на голубом фоне. Всё было голубым в этих комнатах — и стены, и столы, и знамя, стоявшее в углу.

— Если бы деятельность нашего Союза всегда была окрашена этим благородным и спокойным цветом ясного неба, — меланхолично сказал Петр Григорьевич. — Мы в этом нуждаемся, как в воздухе для дыхания, и я буду говорить об этом во вступительной речи. Или мы сохраним свою организацию на началах братства и просвещения под голубым стягом, или наши принципы, наше святое стремление к добру и красоте будет сожжено в огне политических страстей…

Он всегда произносил слова «добро», «свет», «красота» словно с большой буквы. Голос его окреп и гулко разносился в пустом помещении. Шевцов чувствовал себя стоящим на трибуне.

— Я уверен, что вы зажжете молодежь своей речью, Петр Григорьевич, — с готовностью откликнулся Дрязгов, деловито щелкая выключателем. Свет то вспыхивал, то гас под потолком. — Вечером у нас тоже будет красиво. Вот только в прихожей темную лампочку ввернули, угольную. Может, переменить?

— Перемените, если находите нужным. Скоро уже начнут собираться.

Шевцов был недоволен, что его прервали.

— Открывать заседание будете, конечно, вы. как председатель, — сказал он Дрязгову. — Постарайтесь сделать это как можно более торжественно.

К шести часам пришли всего несколько человек, а ждали по семь от каждого района. Ребята бродили по комнатам, читали надписи на плакатиках-табличках и хмыкали. Настроение было настороженное. В районах тоже случалось, что собрания начинали не сразу. Ожидая открытия, обычно пели песни, шутили, тут все были насуплены и молчаливы.

Дрязгов то садился за покрытый голубой скатертью стол президиума, словно пробовал место, то выскакивал в коридор и пересчитывал приходящих. Шевцов заглядывал в комнаты, дарил ребят сверкающей благожелательной улыбкой и говорил всем, как гостеприимный хозяин, незначащие, но приятные слова.

Потом настроение собравшихся как-то сразу переменилось. Делегаты нескольких районов — Петергофского, Невского, Петроградского и Московско-Заставского — пришли почти одновременно. Загудел насмешливый голос Смородина, засмеялись в группе парней, окружавших Ваню Канкина. Несколько человек стояли с Васей Алексеевым. Что-то обсуждали — серьезно и деловито.

Дрязгов направился к этой группе, но там при его появлении замолчали.

Вася посмотрел на Дрязгова:

— Пора бы и начинать, господин председатель.

Дрязгов почувствовал себя чужим среди них, а ведь тут были Фокин и Левенсон из одного с ним района.

Он поспешил к председательскому месту. Потом повернулся к Шевцову:

— Будем приглашать всех в зал?

…Шевцов говорил долго. Он тщательно подготовил свою речь. Стопка листков, покрытых плотными лиловыми строчками, лежала перед ним на столе, и он переворачивал листки, переходя от одного тезиса к другому.

Шевцов считал себя знатоком ораторского искусства и прирожденным трибуном. Он любил на досуге читать речи знаменитых адвокатов, государственных деятелей, тут же представляя себе, как сказал бы сам. Выступая, он загорался, слова катились легко, звук собственного голоса действовал на него, как хмель. Но сейчас окрыляющего чувства ораторского успеха не было. Слушали плохо, шум в зале всё время нарастал, и привычные отшлифованные слова о Прекрасном, о Светочах Науки, о Вековечных Единых Жизненных Основах — все эти слова уходили куда-то в пустоту.

Вероятно, Шевцову было бы легче, если б аудитория подавала реплики, возражала. Возражения всегда вызывали в нем злость, а злость помогала находить острые ответы. Но теперь не было и реплик.

Шевцов стал искать глазами своих всегдашних оппонентов. Прежде всего, конечно, Алексеева. Впрочем, искать не было нужды. Шевцов всё время не терял его из виду. Но и Алексеев, вопреки обыкновению, сидел тихо и что-то читал, кажется, манифест и устав «Труда и света», те самые документы, о которых говорил Шевцов, — читал и делал пометки на полях. Другие как будто перестали слушать вообще. Встречаясь с кем-нибудь глазами, Шевцов видел равнодушие, отчужденность, и в нем нарастало ощущение, что усилия уже напрасны, что всё уже определилось и теперь ничего нельзя изменить. Это тягостное ощущение сковывало речь и гасило ораторский пыл.