— Привет, лейтенант, надеюсь, дела идут хорошо, — дохнув на меня винным перегаром, начал он. — Вы не любите меня… вы все герои, а я среди вас, как говорится, чужой…
— Я вас не понимаю, капитан…
— Ясно, вы меня и не поймете. Меня никогда никто не понимал, да, никто не понимал… А мне наплевать. Не хочу понимать никого, и все… Я вот и эту войну не понимаю, для чего она. Зачем капитан Хохлов должен умереть? Зачем?..
— Успокойтесь, капитан.
— Я спрашиваю вас, зачем?
Я с трудом сдерживаю застрявшие между губ слова: «Чтобы мир очистился от такой грязи, как ты…»
— Лейтенант, — продолжает он болтать. — Все ложь — и цель, и идеалы, но при чем же тут Хохлов?
— Капитан, прекратите!..
— Почему кончать, мой лейтенантик? Я тебе мешать не буду, я сам найду выход и прошу мне не мешать. Да… мне!
Я начинаю сомневаться, пьян ли он? Что он хочет со своей «моралью»? Хохлов еще долго продолжает излагать свои мысли, пока у меня не иссякает терпение.
— Прекратите это безобразие, хватит!
— Ого, ты уже угрожаешь! Может быть, еще донесешь в спецотдел? — неожиданно становится серьезным Хохлов. — Не пройдет, лейтенантик, не пройдет, — Хохлов выходит из блиндажа.
— Грязный боров, — громко говорит Сергей.
Наши отношения дошли до предела двадцать восьмого апреля, когда мы готовились к наступлению на сильно укрепленное немцами село Обухова. Хохлов потребовал у командиров рот план наступления. Позиции нашей роты были очень удобны для того, чтобы провести наступление удачно и без потерь. Небольшой овражек мог безопасно довести нас до рубежа. По этому принципу и был построен мною план атаки моей роты.
Хохлову эта «осторожность» не понравилась.
— Я не могу принять ваш план. Эта игра в «прятки» не вяжется с современной войной. Забудьте неуместную осторожность и представьте мне план наступления без всяких проволочек.
— Позвольте, но надо постараться добиться успеха без больших потерь. Надо подумать о людях…
— О людях, о людях!.. Бросьте ложную манеру казаться гуманистом и благодетелем! В лобовую атаку — и конец!
— Товарищ капитан, — вступается начальник штаба, — мне кажется, что надо принять во внимание предложение лейтенанта.
— Оставьте, товарищ старший лейтенант! — выходит из себя Хохлов. — Ваше сочувствие не поможет делу.
— Значит? — спрашиваю я.
— В лобовую атаку!
— Удариться лбом о свинец и сталь?
— Не возражать и выполнить приказ! Вы свободны.
Наше наступление было отбито. Твердолобость капитана обошлась нам дорого: нет ничего тяжелее ненужных жертв. Командиры рот начинают громко роптать и ругать капитана. Он пытается искать защиты у командира полка и обвиняет нас, особенно меня, в ложном гуманизме и анархизме.
Подполковник Жданов настораживается.
— В чем дело, капитан? Доложите обстоятельнее.
Капитан, а затем и мы докладываем и анализируем подробности неудачного наступления. Подполковник мрачнеет.
— Не понимаю, почему вполне приемлемое предложение лейтенанта вы сочли ложным гуманизмом. Да, мы должны думать о сохранении жизни бойцов, о том, чтобы вести их к победе, а не к смерти. Это, капитан, вопрос не второстепенный.
Хохлов вытирает мокрую от пота шею.
— Ваш батальон в плохом состоянии, капитан, и в этом виноваты вы. Если вы не наведете порядок, мы вынуждены будем прибегнуть к решительным мерам. Идите и постарайтесь привести в порядок батальон.
Мы расходимся по ротам. Хохлов следует за мной.
— Лейтенант, я вам очень благодарен.
— За что?
— Вы не предали меня, когда я в пьяном виде, помните?.. Вы могли бы сказать об этом…
Я ускоряю шаги.
— Давайте помиримся, — протягивает руку Хохлов. — Я человек не злой…
— Вы шкурник и подлец! — бросаю ему в лицо. — Вы действительно не можете понять никого!..
Сегодня первое мая. Уже вечер, и я вновь переживаю те пять атак, которые мы вынуждены были отбить сегодня.
Наши окопы тянутся вдоль лесной опушки. Деревья и кусты украшают наши полевые земляные квартиры, влюбленно свешиваясь к нам зелеными ветвями.
На рассвете птицы начинают свой первомайский концерт. Боже мой, какая чудесная музыка!..
Лес наполнен птичьими голосами. Какая-то желтогрудка трогает лежащую на моем окопе ветку и, размахивая крылышками, дирижирует большим разноголосым хором, радостно исполняющим гимн заре.
Мне кажется, что я понимаю эту песню без слов, она приветствует восход солнца.
Солнце величественно встает из-за леса и золотит вершины деревьев. Птичьи песни меняются, теперь их переливы полны благоговения ко всесильному светилу.
Привет тебе, солнце!..
Прохладный ветерок, лаская листья и зелень, отодвигается в глубь леса на отдых. Цветы склоняют головки и, порозовев от поцелуев солнца, раскрываются навстречу его горячему дыханию. Тонкий туман прозрачно ложится на равнину, смешивая с зеленью свою синеву.
Птицы поют самозабвенно и наполняют окрестность весенними песнями и жизнью.
Привет тебе, солнце!..
— С праздником, товарищ лейтенант!
Я прихожу в себя.
— С праздником, мой дорогой.
Солнце барахтается в долине, солнце звенит в моем сердце. Птицы купаются в его золотом пламени.
Бум-м-м!..
Началось! Следует короткая команда, и раздается ответный залп. Артиллерийский поединок, который длится около двух часов, заставляет нас остерегаться вражеского нападения. И, действительно, немецкая артиллерия скоро переводит огонь в тыл нашей обороны, и фашистский полк поднимается в наступление. Вот они идут во весь рост, прижав автоматы к животам, идут неторопливо, угрожающе. Откуда-то вырастают еще три танка и ползут к нашим окопам. Я подхожу к телефону и предупреждаю командира противотанковой батареи:
— Танки!..
— Противотанковые ружья к бою!..
Вражеская цепь придвигается. Поле полно заносчивыми, самодовольными, засучившими рукава убийцами.
Тишина в наших окопах начинает шевелиться. Открываются и щелкают затворы, уточняются показатели пулеметов. Бойцы готовятся к контратаке.
Уже можно различить лица фашистских солдат. Темные пасти танков и пулеметов смотрят с холодным и хищным молчанием. Расстояние между неприятелем и нами уменьшается наполовину, и немцы переходят на торопливый бег. Танки извергают дым и пламя, и снаряды рвутся перед нашими окопами.
Началось!..
— Огонь!..
— Огонь!.. — отзывается эхом в окопах.
Из кустов с опушки леса начинают греметь противотанковые пушки. Немецкие цепи ложатся, и снова поднимаются, и снова ложатся. Короткий бег. Ничего, не плохо наступают фашисты.
— Огонь!
Неприятельские танки меня беспокоят. Пока они не получили ни одной царапины, и маневрируют они в долине свободно, помогая действиям пехоты.
— Приготовить противотанковые гранаты!
Немецкий офицер машет руками и что-то кричит.
Ряды поднимаются, офицер утыкается носом в траву и остается недвижим. Количество убитых немцев в поле растет. Вот на правом фланге вблизи танка взорвался снаряд, за ним второй, третий, и танк начинает дымиться и кружить на месте. Ясно: сорвалась гусеница — и бак с горючим загорелся.
— Молодцы артиллеристы!..
Несущийся в центре танк остервенело мчится прямо к окопам, исступленно желая все истоптать и разбить. Из окопа осторожно вылезают Зубцов и сержант Кучеров. Затаив дыхание, слежу за ними. Танк подходит к ним, а они к танку. Зубцов застывает перед танком, а Кучеров обходит его, чтобы бить с тыла. Под гусеницами танка взрывается первая, а перед баком вторая граната. Танк тяжело ранен, стонет, пыхтит, башня кружится и посылает беспорядочные очереди в невидимых бойцов, которые уже успели отойти. Но вот предательская очередь неприятельского автомата ранит сержанта, и он начинает кататься по траве.
— В спину, — вздыхает Сергей и стреляет в сторону автоматчика.
Уже поздно. Вторая неприятельская очередь прерывает жизнь Максима Кучерова.