Неприятелю не удается подойти к нашим окопам. Потеряв сотни людей, враг беспорядочно, в панике бежит.

— Кончено! — закручивая козью ножку, говорит Сергей.

Кончено? Нет. Мы сегодня отбросили еще четыре атаки. От сильного нервного перенапряжения все так устали, что говорить нам уже так же трудно, как воевать. Окопы поредели, молчание тяжело осело на душах людей, на равнине.

Тяжелое молчание было нарушено только поздно вечером. Бойцы стали выказывать признаки жизни, начали говорить о сегодняшних атаках и пережитом за день.

— Здорово испортили нам праздник, но съели как следует, — говорит Папаша, указывая на разбросанные в долине трупы.

Сергей рассказывает какой-то смешной эпизод, не знаю, выдуманный им самим или имевший место.

Приходит Оник. Глаза у него усталые, лицо осунулось.

— Если завтра мы не отбросим немцев, честное слово, от трупного запаха нам не уснуть, — говорит он. — И потом, пожалуйте, чума…

Если Оник тут, то неизбежно здесь же и Потапов. Сегодня у него восторженный вид, седеющие виски не идут его моложавому лицу и кажутся приклеенными.

— Какой был день! — начинает он. — Это же пятитомноя эпопея. Наши ученики, простите, бойцы проявили чудеса храбрости. — Он протягивает мне руку. Я с удовольствием пожимаю ему руку.

— Представить отличившихся к награде, — говорю я командирам взводов.

— Кого же представить, сегодня все дрались как надо, — говорит командир четвертого взвода Авдеев.

— Значит, представьте всех.

18 мая 1943 года

Лилит уехала в Тбилиси, и я остался один. Несколько дней, как начались занятия. Я аккуратно посещаю школу, внимательно слушаю учителей и ничего не понимаю. Лилит заняла всю мою душу, заняла места всех предметов, и так как предметы не могут заменить мою тоску, перед моей фамилией появился длинный ряд двоек и троек. Пытаюсь взять себя в руки, хотя бы на время уроков забыть темные, влажные глаза Лилит, — не получается.

Учительница литературы хороший психолог. Я знаю литературу отлично, но на уроках рассеян.

— Послушай, уж не влюблен ли ты?..

Чувствую, как горячая волна приливает к лицу.

Я срываюсь с места — и выбегаю из класса и прихожу в себя только на опушке леса.

Две недели назад я и Лилит по этой тропинке вошли в лес.

— Завтра ты уедешь, и я останусь один.

— Мы оба будем одиноки, — грустит Лилит.

Я молчу. Молчит и она. Я обнимаю Лилит и целую.

— Довольно, — тихо говорит она.

Страстный солнечный луч проскользнул сквозь деревья и обнял белую шею Лилит. Большой сноп солнца лег у ее ног. С каким наслаждением падают к ее ногам листья травы, как нежно уступают дорогу. С каким умилением ласкает ветер ее волосы!..

Она оборачивается ко мне.

— Знаешь, мама заметила нашу близость…

— И что же?

— Не придает значения, говорит, ребячество, и больше ничего.

Я оскорблен до глубины души. Подумать только, я готов отдать жизнь за это счастье, за любовь этой девушки, а ее мать ни во что не ставит нашу любовь.

— Лучше бы рассердилась, избила тебя, Лилит.

— Ты прав, и я обиделась…

Тени удлиняются и обнимают друг друга. Солнце садится, и его лучи, задержавшись на верхушках деревьев, с тоской смотрят на нас.

Вечер. Серебристая лунная пыль садится на сгущающуюся темноту. В лесу тихо и таинственно. Осторожно, на цыпочках, чтобы не нарушить лесную тишь, скользит ветерок и прячется в кустах.

Извиваясь змеей, сверкая, открывается перед нами тропинка. Мы уходим из леса.

— Кончилась наша сказка, — заговаривает первой Лилит.

Сторожевые деревья на опушке беспокойны. Они хватают и проглатывают бродящие по полю голоса и шум, чтобы не нарушать дремоту леса, чтобы он уснул…

Голос Лилит приводит меня в себя.

— Сказка кончилась, останется печаль…

Лилит плачет, а я целую ее последний раз. Утром самолет увезет ее в Тбилиси.

Я на опушке.

Таким грустным и негостеприимным стал лес… На лоснящемся лице солнца нет даже улыбки. Душа моя словно ограблена. Да, в ее открытые двери вошла любовь, а самолет похитил и увез ее…

Я поворачиваюсь и иду домой…

— Почему вы не обедаете? Вы спали? — звенит надо мной нежный девичий голос.

— Я не спал, Шура…

— Значит, влюблены. Только влюбленные смотрят открытыми глазами и ничего не видят. Но обедать надо.

Действительность вновь возвращается ко мне.

Шестой день лежу в одной из палаток санбата с забинтованной головой. Самочувствие хорошее, но врач находит, что мне надо пролежать еще дня четыре, пока рана зарубцуется.

Это произошло 12-го числа.

Юго-восточная Украина не богата лесами, но в среднем поясе нашего фронта узкие полосы редких смешанных лесов сменяют друг друга и затрудняют наше продвижение. Вот на поляну осторожно выходит солдат и тут же падает, сраженный пулей. За деревьями и на деревьях засел враг и ловит бойцов. Мы вынуждены «прочесать» лес, что отнимает у нас время и дает неприятелю возможность собрать свои разбросанные силы и сопротивляться. Есть у леса и другие «пороки», осложняющие дело.

Причиной моего ранения на этот раз явился осевший в лесу молочный туман. Наши окопы на опушке леса находились во власти тумана.

Еще до рассвета доносился до нас глухой, непрерывный грохот. Мы были уверены, что танки через лес ползут к нашим позициям. Но получилось совершенно обратное. Шум продвижения неприятельских танков, отдающийся ясно в лесу, обманул нас. Темные силуэты вражеских танков, стоявших перед окопами, мы приняли за наши, а они — наши окопы за свои. Это недоразумение кончилось трагически и для нашей роты, и для немецких танков.

Рассветает. Сергей по своему обыкновению поднимается и разглядывает окрестность. Он резко поворачивается ко мне.

— Остерегайтесь!..

— Чего? Что случилось?

— Немецкие танки насели на нас…

Поднимаюсь и я. Немецкие танки так близко от нас, что даже туман не может скрыть их когтистую свастику. Что делать?

В окопах тревожно. Ясно, что бойцы уже заметили присутствие «соседей». Самый близкий танк смотрит на наш окоп левым боком. Я хочу соединиться с противотанковой батареей. Но тут же отказываюсь от своего намерения, так как, если артиллерия откроет огонь на таком близком расстоянии, наши бойцы погибнут от своих же пушек. Что делать?

Ясно чувствую одно, что сражение должно идти «голыми руками», и сердце стонет от перспективы ужасающей битвы.

Танки также беспокойны. Не поняли ли они своей ошибки? Вдруг открывается люк ближайшего танка и оттуда выскакивает тонкий, худой офицер. Он внимательно оглядывается вокруг и осторожно вытаскивает из кобуры парабеллум:

— Рус? Здесь рус? Сдавайся!..

Руки Сергея ищут ружейный затвор.

— Не стреляй, — шепчу ему.

Тут-то и происходит неожиданное. Сергей прицеливается — звук выстрела нарушает утреннюю тишину.

— На, вот тебе!..

Офицер взмахивает длинными руками и падает.

— Что ты сделал, дурак! — кричу я.

Уже поздно. Башня танка начала кружиться, и хлынул пулеметный ливень. С деревьев падают сломанные ветки и листья. Бой завязывается нос к носу. Как вести этот бой? Танк медленно ползет к нашему окопу. Если бы противотанковые гранаты…

— Сергей, отодвинься! Быстрей!..

Выскакиваю из окопа, Сергей за мной. Раздается пулеметная очередь.

Пули со свистом пролетают мимо моего уха.

Оборачиваюсь назад. Танк кружится на месте и топчет, разрушает пустой окоп. А Сергей лежит неподвижно под кустом шиповника. Что с ним? Бегу назад, чтобы обойти и снова вбежать в наши окопы. Но танк продолжает ползти. Неужели у ребят нет гранат? Почему молчат противотанковые пушки? Конечно, я не мог предположить, что у окопов завязался яростный рукопашный бой, что несколько танков уже горят. Вот танк идет за мной, он не стреляет, пыхтя, звеня гусеницами, нагоняет. Я слышу его дыхание…

Чудо!.. Глубокая яма раскрывает свою спасительную пасть, и я бросаюсь туда, ударившись головой о что-то острое. Конец.