Недалеко проходила дорога, обсаженная с обеих сторон деревьями, дальше — булочная, гастроном, пивная–автомат со стеклянными стенами, корпуса новых домов, в одном из которых при помощи дядюшки Яствина получил квартиру кандидат наук Марек Конязев.
Овраг зарос высоким дударником, кустами бузины, хлобыстьем конского укропа и все лето служил прибежищем для любителей соображать на троих, а речку с намытым крохотным островком держали в своих руках мальчишки из вблизи стоящих домов. С утра до ночи доносились их воинственные возгласы. Нередко на спорном водном рубеже возникали конфликты и вспыхивали настоящие сражения. Чем прельщал мальчишек ничтожный островок, неведомо, известно лишь, что военные действия происходили именно из‑за этого клочка земли, на котором разжигались костры и проводились какие‑то ребячьи, недоступные пониманию взрослых ритуальные действия.
Одну из воинствующих групп таких сорванцов возглавлял девятилетний Алик, сын Геры и Марека Конязевых. Марек целыми днями занят в НИИ, Гера — на радио, поэтому ежегодно летом к ним приезжала Герина мать «смотреть за ребенком». А ребенок между тем по–прежнему относился к ней, как к досадному, но не вечному неудобству, придуманному специально родителями в наказание ему за баловство. Теперь он бабку дразнил «засаленным пузом» — новое прозвище, услышанное Аликом от своего папы. Прежними кличками «гадина» и «зануда» одаривал ее лишь в моменты, когда она окончательно выводила его из терпения бесконечным нытьем, поучениями, наставлениями, которые он вынужден был терпеливо сносить во избежание родительских подзатыльников и прочих «воспитательных мер», как говорил дед Сиплов, он же «Мерин».
По характеру Алик был мстительным. Стоит, бывало, скромно потупившись, слушает очередной «молебен», а сам соображает, какую бы каверзу подстроить бабке, чтоб она поскорей убралась к своему деду. Но бабка уезжала в начале осени, и тогда наступало другое мучение — школа.
Бабка, живя полжизни на Волге, боялась панически воды. Она ни разу не искупалась в реке, а если видела, что кто‑то из ее семьи приближается к берегу, она заболевала «фоменным — по ее выражению — нервозом». Для нее что река Волга, что речушка Мокрая, что лужа дождевая перед домом — все равно. Стоило Алику направиться с ребятами на речку, как на верху оврага тут же возникала бабка в нелепом, вечно засаленном на животе халате и принималась за свое:
— Али–и-и–ик, не лезь, там глубоко! Али–и-и–ик, ты обмочишься! Али–и-ик, ты утопишься! Али–и-ик, не разжигай костер, искра в глазик попадет, ослепнешь!
Алик из себя выходил — так стыдно было ему перед сверстниками. А те нарочно корчили рожи, дразнили его ехидно: «Али–и-к, ты обсикаешься! Али–и-ик, ты…»
«Чтоб б ты сдохла, гадина!» — шептал себе под нос Алик и назло старухе лез туда, где глубже, и назло швырял в костер сухой бурьян и подбрасывал палкой жар, чтоб летело больше искр. Весело! Интересно!
Два дружка Алика, подражая ему, прыгали по островку, орали и кривлялись в диком плясе, донимали надоедливую старуху, маячившую на краю оврага.
В это время подчиненный просто–Фили, молодой, проинструктированный непосредственным начальством водитель, подкатил автоцистерну к трубе, принимавшей в себя скудные воды речки Мокрой, и открыл кран спуска. Черный густой бензин толстой струей хлынул в воду и исчез в трубе. А метров через двести труба извергла его в тот овраг, где на островке Алик с приятелями жгли костер и подкидывали палками вверх горящую траву.
Раздался неистовый крик бабки. Поверхность речки вдоль всего оврага вспыхнула оранжевым пламенем. Жуткий треск пронесся по оврагу. Огонь взмыл к солнцу и, вихляя, загудел. На островке истошно кричали, метались в ужасе дети. И тут вдруг бабка, боявшаяся до ужаса воды, бросилась в страшную пылающую речку спасать погибающего внука. Языки пламени сразу охватили ее до пояса. Она не достигла островка, который успели покинуть ребятишки, упала, ослепленная, корчась от невыносимой боли, и захлебнулась зловоньем горящего бензина.
Круцкий, словно оглашенный, бежал по территории завода. Это выглядело сверхъестественно. Встречные с недоумением оборачивались ему вслед, а он продолжал бежать, держа направление в транспортный цех. Он торопился изо всех сил.
Ворвался в кабинет, встал перед столом свояка. Тот, сидя, посмотрел снизу Еверх и точно ему пинком поддали: отпрянул испуганно.
Круцкий схватил со стола увесистый чернильный прибор и, ни слова не говоря, запустил в голову родича. Но спортивный просто–Филя увернулся, и письменный прибор, хряснувшись в стену, рассыпался. Круцкий упал на стул и схватился за голову:
— Погубил! Все погубил, проклятый! Все пошло прахом: старанья, многолетние труды, все насмарку! Гад ты ползучий. Тварь безмозглая!
— Чего ты? Чего ты? — бормотал начальник транспортного цеха, позеленевший от подступающего страха.
— Подлец! Дегенерат! Скотина! Что ты натворил, негодяй!
— Чего ты? Чего ты?
— Как в твою идиотскую башку стукнуло вылить отработанный бензин в речку?
— А чего? Я первый, что ли? И другие выливали.
— Так они же умные! А ты сжег тещу Князева!
— Как?
— Чтоб ты сам сгорел, ублюдок! Он еще спрашивает!
Наконец свояк уразумел, из‑за чего произошло страшное ЧП.
— Пойдешь под суд! — заключил Круцкий.
— За что? Я никого не сжигал.
— Не ты, так по твоему распоряжению сбросили горючие отходы в запрещенном месте.
— Я распоряжений таких не давал. Кто докажет?
— Что–о-о? Этот номер тебе не пройдет! Ты уголовник! Преступник! От тюрьмы тебе не отвертеться.
— Ничего, вместе посидим, по–родственному…
У Крупного челюсть отвисла. Такой неслыханной наглости не ожидал.
— Аль компания моя для тебя неподходяща? — продолжал просто–Филя. — Притерпится. В ближние походы ходили вместе, а почему в дальние — я один?
— Да ты… ты псих! Ты с ума спятил от страха. Что несешь‑то? Попробуй только потянуть меня в свою… в своё… Ты понимаешь, что ты сумасшедший, а? К счастью твоему. Только это еще может спасти тебя, иначе не видать тебе свободы до конца твоей свинячей жизни! Немедленно ложись в психбольницу. Направление я организую, тебя заберут. Тем более симулировать тебе не придется, все признаки врожденного кретинизма на твоей роже. Решай немедленно, слышишь?
— Хитрован какой! Тебе лишь бы сбагрить меня, а если оттуда не выпустят? Нет уж, мне тюрьма не грозит. Виновники несчастного случая налицо: шофер бойлера и завгар, который его послал.
— О, проклятье!’ А твое распоряжение?
— Да что я, дурак — давать при людях распоряжения? Никто не слыхал, попробуй докажи!
— Ну, смотри, если не выкрутишься, всем нам будет худо.
Говоря «всем», Круцкий, имел, конечно, в виду себя. Ведь он в отсутствие Хрулева назначил свояка начальником цеха, зная, что у того нет ни опыта работы, ни квалификации, ни вообще каких‑либо способностей. Самоуверенность же просто–Фили была призрачной, была основана на зыбкой почве. Он успел, как обычно, забыть о том, что сам, собственноручно выписал требование на пропуск с территории завода автоцистерн, уезжающих якобы на базу за бензином.
Телефонный звонок прервал горячие объяснения свояков. Секретарша разыскивала Круцкого. Поступило распоряжение Яствина явиться немедленно в главк.
— Начинается… — покачал сокрушенно головой Круцкий, плюнул под ноги просто–Филе и побрел в заводоуправление.
О чем говорил с ним начальник главка, неизвестно. В тот день на заводе он больше не появлялся. А на следующее утро прошел слух: начальника транспортного цеха отстранили от работы, против него возбуждено уголовное дело. Прокуратура начала следствие.
Круцкого же отстранили сразу же от двух должностей: от новой, к которой он столько лет так страстно рвался — директорской, и от прежней — главного инженера. Это был полный крах.
Марек Конязев погоревал неделю–другую, но пора честь знать! Не до траура, когда дел невпроворот. Пошел на прием к первому заместителю министра. Глотая слезы, вздыхая, он с дрожью в голосе попросил перевести его в НИИ станкостроения. Станки — его призвание, кандидатская диссертация защищена на эту тему: «Автоматизация сборки станков», но главное то, что на старом месте он просто не может работать. Каждый шаг напоминает ему о трагедии, отвлекает от науки, уводит мысль в сторону. Скоро он поменяет квартиру и уедет подальше от страшного места.