– Я не хочу обсуждать слухи, – ответил печально Владимир Фомич, и в глазах его блеснули слезы. – У меня погиб лучший друг… Человек, которому я доверял безмерно и которого любил больше тридцати лет…

Бронированный лимузин примчался во двор к месту взрыва через час после трагедии. Позвонил начальник городской милиции и, подышав в телефонную трубку, заикаясь, сказал:

– Владимир Фомич, у Вас зама взорвали на Морской.

Когда влетели в арку, во дворе было светло от зажженных окон, от фар милицейских автомобилей, освещающих останки «мерседеса». Но тут же стоял и медицинский «Рафик».

– Неужели? – чуть не задохнулся от удивления Высоковский.

Но в медицинской машине был не Подрезов – от него почти ничего не осталось. Там была Лена. После взрыва она выскочила на площадку и потеряла сознание. Соседи и вызвали «скорую». Девушка спала в «Рафике», а молодой врач оправдывался перед Владимиром Фомичом.

– Мы только успокоительного вкололи и снотворного.

– Я вас всех успокою и усыплю навечно! – кричал на него олигарх.

Но потом и он пришел в себя, сказал Петру, чтобы тот дал врачу пятьсот баксов, а лучше тысячу. «Рафик» проследовал за броневиком в загородную резиденцию, где для Лены подготовили комнату, и врачи остались рядом с ней до утра. Потом их накормили завтраком, дали каждому по бутылке виски, хотели отправить, даже ворота открыли, но в это время проснулась Лена и заплакала.

Владимир Фомич сидел рядом, гладил ее тонкие руки, сердце его разрывалось от любви к этой глупышке и от зависти к тому, из-за которого она так убивается. Сидел, гладил руки и плакал сам.

Потом выскочил на балкон и закричал:

– Кто приказал отпустить врачей! Всю бригаду сюда наверх и немедленно!

Подрезова хоронили в дождь. Края могилы размывало дождем, в яму сочилась вода с грязной землей и глиной. Вокруг стояла толпа, и Высоковский с удивлением обнаружил, что почти все работники его петербургского офиса здесь, плакали девушки, которых он видел всегда смешливыми и отзывчивыми на его шутки. Только Лена стояла как каменная, он держал ее под руки, а Петр раскрыл над ними огромный зонт. Произносились какие-то речи, даже Владимир Фомич сказал что-то очень трогательное. Но договорить не смог.

– Прощай, друг!

После этого голос Высоковского сорвался, и он заплакал. Закрыл лицо маленькими ладонями и снова встал рядом с Леной, которая, казалось, совсем не понимала, что происходит вокруг. Только когда гроб опустили в могилу и на него стали бросать землю, вдова вдруг покачнулась, и у Владимира Фомича не хватило сил, чтобы удержать ее; Лена упала на колени. Петр успел подхватить девушку, а то бы она рухнула в грязь всем телом.

Противно пищали трубы, Высоковский вернулся в лимузин, куда усадили и Лену. В офис, где накрыли стол для поминок, решил не заезжать – все видели, в каком состоянии вдова, поймут его и простят. Хотя, кто они такие – эти людишки, чтобы его понимать и, тем более, прощать? За что его прощать? Что бы он ни сделал, старался ведь не для себя лично, а для всех. Для всех этих мелких и незначительных человечков.

Когда проезжали металлические ворота, Лена очнулась и сказала отчетливо, ни к кому не обращаясь:

– Проклятый город! Скорее бы уехать отсюда.

Тогда Владимир Фомич осторожно погладил ее по спине и прошептал:

– Уедем, обязательно уедем. Когда скажешь, дорогая.

Она обернулась и посмотрела на него, не видя ничего, только какое-то темное пятно, за радужными разводами слез.

– Сейчас, немедленно!

Тогда Высоковский взял ее голову в свои ладони и, приблизившись, начал целовать мокрые глаза, ощущал привкус соли во рту и безволие детских губ. Лена не сопротивлялась и не плакала, она даже не подняла рук, чтобы обнять его или оттолкнуть.

– Я люблю тебя, – прошептал Владимир Фомич и тут же понял – девушка опять потеряла сознание.

2

Лена достала из сумочки ключ и долго не решалась вставить его в замочную скважину. На мгновенье показалось даже, представилось, что она войдет, а Виктор там живой и невредимый – сидит в кресле, смотрит телевизор или же совсем по-домашнему читает газету. Скажет: «Присаживайся!». И подвинется, уступая ей место рядом с собой. Но она сядет к нему на колени, обнимет и поцелует – так, чтобы он понял, как она его любит, что уже много лет ей не нужен никто другой, и теперь уже никогда она не сможет полюбить другого. Но мысль пролетела, остались лишь следы копоти на стенах дома, могила, утопающая в цветах, и ее собственный крик, когда, взглянув в окно, она увидела полыхающие останки автомобиля.

И все-таки Лена вошла в квартиру, с тоской посмотрела на убогую обстановку, села на разобранную постель. Все вокруг напоминает о Викторе – на маленьком журнальном столике начатая бутылка коньяка и рюмка с коричневым ободком на дне – это память о нем, раскрытый ежедневник с записью «Позвонить V. Н.» – его почерк, фотография в рамке, на которой они вдвоем во время регистрации, улыбаются как-то растерянно, но сейчас кажется, что оба скрывают свою радость. Лена сняла трубку и нажала кнопку набора последнего номера; высветился ее номер: все правильно – перед уходом Виктор звонил именно ей. Ах, если бы она сама пришла сюда сразу, как только увидела его в первый раз в этом городе! Если бы она осталась здесь навсегда или уговорила его уехать навсегда в какую-нибудь глушь! Лена открыла бутылку и наполнила рюмку до краев. Коньяк немного обжег горло, и горечь наполнила сознание. Почему все так случилось?

Лена подошла к письменному столу и выдвинула верхний ящик. Стопка моментальных полароидных снимков: вот Виктор с Тугриком на руках, африканский мальчик с кулончиком на груди – это ее олимпийский мишка. Вот снова Подрезов с какой-то тоненькой смуглой девушкой в смешной огромной майке и в нелепо подвернутых почти до самых колен брюках, а позади них какая-то туша, напоминающая опрокинутый муляж тиранозавра из Лондонского музея естественной истории.

Лена собрала фотографии в стопку, взяла из ящика наполненный чем-то конверт, вынула из него содержимое и удивилась: внутри была толстая пачка стодолларовых купюр. Откуда у Виктора столько? Девушка осторожно вернула деньги обратно, а в конверт положила фотографии. Тут же в ящике лежит какое-то странное ожерелье – когти животного на кожаной тесемочке. Лена подержала его в руке, потом положила в свою сумочку. Прошла по комнате и открыла двери стенного шкафа, посмотрела на висящие на плечиках костюмы, вздохнула и направилась к выходу – пусть все остается на своих местах: будет хоть, если не надежда, то ощущение – хозяин вернется.

В лифте она еще раз посмотрела на фотографию Виктора с девушкой. Так и подошла к машине, держа ее в руке.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал Высоковский, взяв снимок, – очень интересно. Это он в Америке. Кажется, там создали парк динозавров. Как видно, один из муляжей повалило ветром, а Витек тут как тут…

Он поперхнулся, потом быстро взглянул на Лену:

– А Виктор поймал момент и сфотографировался с какой-то мисс. Симпатичная девушка, – оценил Владимир Фомич, – типичная американка.

Он продолжал еще что-то говорить и даже протянул снимок Петру, но Лена перехватила и сунула фотографию в сумочку. Это ее вещь, хотя и чужое воспоминание, и все же не хотелось бы, чтобы и Высоковский, или кто другой, касался его. Если она и согласилась поехать с Высоковским в какую-то деловую поездку, то только оттого, что в этом городе ей больше нечего делать. Скоро будет сорок дней, она приедет на могилку одна, положит цветы, поплачет и пойдет в небольшую церквушку помолиться в первый раз в жизни. А потом можно хоть на Карибы, хоть в Южную Африку, с Высоковским или все равно с кем – жизнь-то уже кончилась.

На Смоленское кладбище падал первый в этом году снежок – редкий и пушистый. Ветерок подхватывал над землей и разносил во все стороны невесомые снежинки, как июньские клочки пуха. Тонкое белое покрывало легло на прелые осенние листья, на могилу и на черепичную крышу маленькой часовенки, возвышающуюся неподалеку. Лена положила букет белых роз на могилу Виктора, смахнула снег со скамеечки возле ограды и присела. Мимо проходили люди, которые с любопытством разглядывали девушку в дорогой шубке, замершую у свежей могилы. Их взгляды мешали, не давали сосредоточиться и уйти в себя. Кто-то даже подошел, остановившись у нее за спиной, прочитал вслух «Виктор Николаевич Подрезов», а потом, уже уходя, громко сказал кому-то: