Ногмов опустил голову, о чем-то задумался, вдруг на его бронзовом от загара лице вспыхнула улыбка:
— А вот послушайте еще, Александр Сергеевич, про побоище в верховьях реки Малки... Это было при вашем государе Петре Великом. Кровожадный крымский хан Каплан-Гирей налетел с ордой на Пятигорье. Многотысячный отряд его после длительного перехода расположился у горы Кинжал. Хан предвкушал легкую и сладкую победу. Он направил своих десятников в аулы, выставив горцам требование сдаваться пока не поздно, а в знак покорности привести в стан три тысячи девушек и юношей.
Для вида согласившись, горцы спрятали свои семьи в глубокие ущелья Приэльбрусья, а сами вооружились, собрали триста ослов, каждому по две вязанки сена привязали на спины. Ночью, когда вражеский стан спал, незаметно подогнали табун, подожгли сено и направили обезумевших животных на орду. Ослы орут, огненной лавиной несутся, сломя голову.
Крымским татарам показалось спросонья, что на них обрушились земля и небо. Первые ряды повскакали с мест и без памяти бросились спасаться, сминая других, а те, приняв первых за кавказцев, напавших на них, сабли из ножен и давай рубить направо и налево.
Кровь рекой, побоище страшное... На рассвете, окружив ревущий от безумия лагерь, горцы довершили разгром непрошеных гостей.
Потом Ногмов рассказывал о Машуке, о чудо-озере Тамбукан, о богатырях-нартах. Перевод легенд с адыгейского на русский страдал в иных местах большими погрешностями, Александр Сергеевич, осторожно, чтобы не обидеть друга, поправил эти места, говоря, что так будет лучше, выразительнее-
Как-то в середине лечебного сезона вечером Пушкин и братья Раевские пришли на берег Подкумка. Сидели, слушая бормотание воды. Вспомнили детство (оба Александра учились вместе, Николай поступил в лицей на два года позднее). Вспомнили, как проказничали, самовольно уезжая в Петербург, в дом Раевских. Говорили и о серьезном. В частности, речь зашла о власти, о могущественной силе, правящей людьми.
— Безропотная покорность слабой черни сильным — вот идеал разумного правления в обществе,— убежденно сказал Раевский-старший.
Пушкин с удивлением посмотрел на лицейского товарища. Как он, Александр, может топтать святые идеалы юности, идеалы лучших сынов отечества, которые, не страшась смерти, шли и будут идти на борьбу за равенство и свободу людей? Как может сын генерала Раевского, ненавидевшего насилие и не раз выказывавшего примеры человеколюбия, проповедовать рабство? Может быть, из-за этого и не складываются отношения между отцом и сыном?
Разговор перешел к литературе. Раевский-старший хвалил «величественно-божественные» оды Державина, романтизм поэзии Жуковского, резко осуждал бумагомарание молодого поколения, причисляя к нему и Пушкина.
— Александр, как тебе не стыдно?—сердито упрекнул брата Николай, чувствовавший литературу более глубоко и тонко.
Братья заспорили. Пушкин ушел огорченным — пути их с Александром, видимо, различны. С Николаем Раевским, наоборот, дружба укрепилась. Младший брат был простодушен, в его небольших, близоруких глазах светились любознательность, живость мышления.
Однажды они пришли к подножию Машука, сняв рубашки, подставили тело горячим лучам. Николай вполголоса рассказывал о своей семье. Неожиданно с лукавой улыбкой он спросил Александра Сергеевича о своей сестре:
— Ты не забыл, так долго не бывая у нас, Элен?
— Елену Николаевну невозможно забыть,—шутли-во ответил Пушкин.
— Так вот Элен питает жарчайшую симпатию к Павлу Ивановичу Пестелю, полковнику, сыну сибирского генерал-губернатора... А Машу матушка задумала выдать замуж за генерала Волконского, который старше ее почти на тридцать лет...
При упоминании о Марии сердце поэта сжалось. Из дочерей Раевского он выделял Машеньку и испытывал к ней подлинную нежность. Хотя она и была подростком, но выражение ее лица, внимательный взгляд больших черных глаз были серьезны не по годам. Она по-детски смущалась, получая цветы от Пушкина: не раз по пути из Екатеринослава на остановках он собирал лиловые ирисы, нежные белые ветреницы, незабудки. Потом в Ставрополе, когда молодежь, изнывая от жары, пошла гулять в Бабину рощу, Пушкин, уединившись с Машенькой у ручья, прочел ей стихи, понять смысл которых могла только она...
— А ты слышал, Александр, что честные русские офицеры собираются создать тайный союз. Они ставят целью искоренить всесилие монарха и дать всем гражданам свободу,— не унимался Николай.
— Слышал. О последнем — никому, прошу тебя, слишком серьезное это дело,— предупредил Пушкин...
До генерала Раевского дошел слух, что главнокомандующий приехал в станицу Червленую. Николай Николаевич решил воспользоваться этим приездом — станица расположена недалеко. Велел заложить коляску и в сопровождении четырех конных поехал на Терек. Но, к огорчению своему, не застал Алексея Петровича: днем раньше он направился в Тифлис, а оттуда на персидскую границу. Надежда на встречу с Ермоловым не оправдалась...
— Завтра начнем готовиться к переезду на Железные Воды,—неожиданно объявил своему семейству генерал Раевский.
Софьюшка вспыхнула, радостно захлопала в ладоши:
— Едем! Едем!.. А из Железных Вод на Кислые?.. Ближе к Эльбрусу! Ты прелесть, папа!
Николай Николаевич перевел взгляд на домашнего врача, сидящего напротив него:
— Как ваше мнение, Евстафий Петрович?.. Наверное, не стоит отклоняться от системы, выработанной местными лекарями?
— Так, ваше сиятельство. Нарушать предписание не станем, закончим полностью курс лечения,— согласно кивнул Рудыковский.
Заулыбались остальные. Но особенно был рад Пушкин. Последние дни его начала одолевать грусть: срок лечения на Горячих Водах кончался, Раевские поедут в Крым, оттуда — домой, а он — в Екатеринославль. От одной этой мысли поэт внутренне холодел. И вдруг — переезд на Железные Воды, а затем на Кислые! Так значит, еще не конец, жизнь продолжается!
...На Железных Водах в калмыцкой кибитке, поставленной рядом с генеральской палаткой, Пушкин записал на клочке бумаги рвущиеся из груди строки:
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою Кавказа гордые главы...
После двухмесячного курса лечения семья Раевского выехала в Крым. Пушкин отправился вместе с ними, с грустью простившись с Водами, которые, как он потом писал, были ему «очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные ванны».
Но не только воды нужны были и помогли ему. Поэта исцелила природа Кавказа. Величественные горы со снежными вершинами, буйные, душистые травы, густые, непроходимые чащи у Машука, журчание целебных источников, чистый, прозрачный воздух —все было необычайно, благодатно. Пленяла и первозданность, простота этих мест. Люди жили в небольших домиках, без претензии на роскошь, относились друг к другу просто, человечно. И это вблизи опасности, на виду у немирных горцев, которые проявляли дикую жестокость к попавшим к ним в плен русским!
Позже, отдавая дань Кавказу, Пушкин не раз оживит в своих стихах все увиденное, услышанное и пережитое в этом краю:
Во дни печальные разлуки Мои задумчивые звуки Напоминали мне Кавказ,
Где пасмурный Бешту, пустынник величавый, Аулов и полей властитель пятиглавый,
Был новый для меня Парнас...
Пушкин стал первым российским певцом Кавказа...
КОНРАДИ И БЕРНАРДАЦЦИ
Каждый день Чайковский сильно уставал: принимал посетителей, отводил земельные участки застройщикам. Беспокоили и порубки драгоценного леса у подножия Машука, Бештау и в верховье Подкумка. Поселенцы, вопреки запрету Ермолова, валили самые лучшие деревья— для настила потолка, половых балок, сруба подвала и колодца, ограды, рубили на дрова. Если не следить за ними, то от местных рощ через три-четыре года останутся одни пеньки.
Конфликты между отдыхающими и из-за очереди в купальни и единственной «гостиницы» Варвация, жалобы на владельцев домов, которые за одну-две комнаты брали непомерно высокую плату,— все это вынужден был улаживать Чайковский. Осенью после отъезда больных возле стоянок оставались кучи пепла и головешек, мусора, грязи — территория у минеральных источников нуждалась в основательной уборке. Петр Петрович, как представитель военной и гражданской власти на Горячих Водах, занимался всеми неурядицами, отвечая за порядок, кружился словно белка в колесе.