— Сколько же вас тут держат?! — Она ненавидяще смотрела на него. Догадливо воскликнула: — Хью, а не агентом ли был твой издатель?

Стивенс сидел окаменевший. Он был ошеломлен происходящим. По-видимому, он ничего подобного не предполагал.

— Той осенью Барков много пил, — продолжал Ветлугин. — Не составляло никакого труда взять ключи от квартиры и сделать их копию. Я думаю, ваша нынешняя жена, — слово «нынешняя» Ветлугин ядовито-презрительно подчеркивал, — это и сделала. Потом Барков укатил в Ригу, а вы вернулись в Лондон. Вы настойчиво просили к тому времени уже возлюбленную или невесту, — жестко говорил Ветлугин, — скупить как можно больше картин Купреева. Вы понимали, что на них можно сделать хороший бизнес, особенно если Купреева записать в диссиденты. Это вы и сделали в конечном итоге и надеетесь заработать тысяч сорок. — При упоминании этой цифры Стивенс вопросительно вскинул брови. — Но вы, мистер Стивенс, не знали, что Купреев отказывается вообще что-либо продавать, а тем более за границу, вам. Это знала ваша нынешняя жена. Она решила их украсть. Подозрение пало бы на Баркова, на кого угодно еще, но никак не на нее. Допускаю, она не предполагала, что кража для Купреева станет смертельным ударом. Но удар оказался смертельным.

— Хью, выгони его! — истерично потребовала Антонина.

— Я умею драться, — неожиданно для себя сердито выпалил Ветлугин. Но тут же взял себя в руки, продолжал со спокойной твердостью: — Смерть Купреева обрадовала вашу жену. А когда в похоронной суматохе ей удалось заполучить дневники, она была уверена, что никто никогда не узнает правды. Но нет ничего тайного, что бы не стало явным! И это — вечная истина. Теперь вам понятен мой приход?

— Хью, не верь ему, — потребовала Антонина.

Мистер Стивенс сидел, откинувшись к спинке кресла, утопая в нем. Его руки с коричневатыми старческими пятнами вяло лежали на подлокотниках. Он пребывал в глубокой задумчивости. Стивенс понимал, что Ветлугин говорит правду. Следовательно, он, Стивенс, соучастник кражи. Более того — ее вдохновитель, несмотря на то что ни о чем подобном никогда не думал.

Хью Стивенс считал себя честным человеком и никогда не заключал сомнительных сделок. Но это здесь, в Англии, а там, за «железным занавесом», в вопросах бизнеса, его бизнеса, связанного с художественными ценностями, все было сомнительным. В войну он не покупал, а выменивал на шоколад, тушенку или спирт иконы и старинные вещи, которым потом цены не было. И все шло в рамках дозволенного: ни он не знал, законны ли сделки, ни те, с кем он имел дело. Но тогда никаких неприятностей у него не возникло. Он хорошо помнил и того высокого лейтенанта, которого звали на английский лад Эдвардом и который тянулся к нему, рад был помочь и старательно пытался изучать английский язык. Но знакомство их было коротким: встречались они несколько раз трудной зимой сорок второго года, а потом его, Стивенса, военная судьба забросила в Юго-Восточную Азию — «из морозов в жару». Он очень хотел повидать Эдварда спустя много лет, «полжизни спустя», но тот появился в Москве уже после его возвращения в Лондон.

Воспоминания и раздумья летели стремительно, и Стивенс не замечал, что от него ждут слова. Он не осуждал Антонину, но видел ее уже в ином свете. Она добросовестно ему во всем помогала, по крайней мере, она ему доставала все, что он просил. Он тратил на это деньги, в основном фунты стерлингов, и никогда не интересовался, как она ими распоряжается. Они сблизились, — «да, стали близки», — и он женился на ней, хотя и смущался большой разницей в возрасте. Была эпопея, связанная с ее выездом, но это только возбуждало его и делало по-молодому активным. Она оказалась деловой женщиной, и ему это нравилось. Он гордился этим. Ему понравился и ее план расширить бизнес — «сосредоточиться на русской живописи». На той советской живописи, которая по тем или иным причинам не попадает на официальные выставки или в галереи. Антонина убеждала его, что у многих художников, даже маститых, есть картины, написанные только для себя, и тут, мол, неограниченный деловой простор. Он попал под ее влияние, а она умела заставить подчиниться себе. Сначала они носились с какой-то запретной графикой Баркова, а потом она приобрела картины Купреева. Он переправил ей тысячу фунтов. Но, оказывается, она вынуждена была их украсть. Нет, не понимал он русских…

А что же Тонья сделала с деньгами? Этот вопрос особенно задевал его самолюбие. Она ведь представила ему полный список расходов. Значит, она его во многом обманывала. Это было неприятно сознавать, но не в этом опасность. Если они возбудят против нее уголовное дело, размышлял Стивенс, то это повлечет крупные неприятности. Надо срочно советоваться с юристом. Однако что он все-таки хочет, этот журналист?

— Мне непонятна цель вашего визита, — устало сказал Стивенс. — Что вы хотите?

— Зная всю правду, — четко произнес Ветлугин, — вы должны возвратить картины Купреева.

— Никогда! — воскликнула Антонина.

— Какие судебные преследования вы предпринимаете? — спросил Стивенс, внимательно смотря на Ветлугина.

— Это не я решаю, — помедлив, ответил Виктор. Он знал слабость своей позиции и теперь проходил этот скользкий участок. — Но могу вас уверить, что вся правда станет достоянием общественности.

— Не запугивайте! — крикнула Антонина.

Хью Стивенс задумался. Он понял, что его «русскому бизнесу» приходит конец. Эту историю в Москве не простят, вернут ли они картины или нет. С русскими — он слышал об этом, да и сам предполагал — как-то все сразу кончается: раз и навсегда. Но, судя по всему, судебное преследование они пока не затеяли. Да и станут ли? Кто для них Купреев? Разве он национальная гордость? Нет. Значит, и ценность его для них невелика. Их самолюбие задето тем, что без их ведома устраивается персональная выставка художника, который еще в стране не получил признания. Да и получил бы? Тонья, пусть обманывавшая, все правильно утверждает. Зачем все-таки она пошла на такое? Но у нее не было альтернативы: он действительно настаивал! Ему понравились картины Купреева. Кто мог предполагать трагическую развязку? Пожалуй, этот портрет не надо было трогать, тем более он у них известен, побывал на выставке. Однако этот журналист шантажирует их. Тонья права, не поддаваться на провокацию. Нет, не поддаваться! Но он устал, очень устал. Такие перипетии уже не для него.

Хью Стивенс поднялся. Он тяжело поднимался из низкого мягкого кресла. Это означало, что разговор окончен. Ветлугину тоже пришлось встать. Стивенс чуть закинул голову. И выражение его лица, и поза были подчеркнуто высокомерными.

— До свидания, мистер Ветлугин. Прошу больше без предварительного предупреждения сюда не являться. Вообще я не желаю вас больше видеть.

Ветлугин мрачно и молча смотрел на него. У Стивенса был враждебный взгляд. Антонина злорадно улыбалась. Подошла к мужу, взяла под руку. Не произнося ни слова, Ветлугин повернулся и тут увидел Вареньку. «Как, оставить ее здесь?!» — пронеслось в мыслях. Он быстро подошел к стене и снял портрет. В дверях задержался, обернулся:

— Прощайте, мистер и миссис Стивенс.

Они стояли ошеломленные. Наконец Антонина завизжала: «Негодяй, как ты смеешь!» Она бросилась к нему, Ветлугин смотрел на нее с такой ненавистью и решимостью, что она остановилась на полпути. Хью Стивенс не двинулся.

Ветлугин повесил портрет в гостиной напротив окна. Ему казалось, что Варенька смотрит на него с благодарностью. Ему было радостно сознавать ее присутствие. И ему казалось, что она будто живая и вот-вот заговорит с ним.

— Ну и что теперь? — спросил он вслух. — Полетим в Москву?

Варенька счастливо улыбалась.

Ветлугин присел на кресло; смотрел на портрет, задумался.

Ну вот, совершен акт справедливости, думал он. Однако Стивенсы будут трубить, что он украл, причем по-разбойному. Если они этого не сделают, то признают его версию, то есть правду. А это для них невозможно. Значит, они уже действуют. А что теперь делать ему?