Он стоял перед мольбертом, где была моя последняя акварель. Почему-то я ему рассказал об Андрониковом монастыре, о случайной встрече.

— Прекрасно, старик! — шумел Саша. — Почему тебе не поехать в Крым? Весна, цветение, море, солнце… А вдруг любовь?! Да просто развеешься! Старик, я тебе помогу. Хочешь, устрою в пансионат «Мисхор»? Модерн, прелесть! Поедешь? Да езжай, не пожалеешь. Я бы сам поехал, если бы не дела… Эх, старина, вырывайся ты из своей берлоги, из своего болотного одиночества. К жизни ближе, к людям!

Невозможный он все же, Саша Потолицын. Какой-то бурный поток: не захочешь, а увлечет тебя. По крайней мере мне действительно захотелось вырваться из своей берлоги, из одиночества, куда-то устремиться. Впрочем, как куда-то? В Крым, в Мисхор или Алупку, но туда, где эта синеглазая Варя!

Мы все-таки всегда надеемся на чудо. Когда перестаешь верить, жизнь становится бессмысленной. Работаешь с верой, значит, истово, и ждешь с надеждой того чудного дня, когда тебя оценят и признают. Однако сколько же мы переживаем разочарований! Даже себе не хотелось сознаваться, что с трепетом жду встречи с Грудастовым. Несмотря на все рассуждения Саши Потолицына о механизме отбора картин, я почему-то верил в чудо. В то, что Грудастов скажет: будем бороться! Но он этого не сказал, хотя наговорил много лестных слов.

Я не умею скрывать свои печали, свое подавленное состояние. Обычно я с ними прячусь в своей черемушкинской берлоге, подальше от чужих глаз. Но на этот раз у меня на душе было так пусто и неопределенно и так мне было одиноко, что захотелось пообщаться с кем-нибудь. Конечно, хорошо бы с оптимистичным Сашей, но он уже улетел в Ленинград. Но, пожалуй, лучше с Костей Барковым. Я уже решил идти к нему, в наш старый дом на Бульварном кольце, но, позвонив по телефону, узнал, что его нет дома.

Я зашел в кафе «Снежинка», крошечное питейное заведение с несколькими столиками. В эти часы там еще было пристойно и тихо. Я попросил стакан крымского портвейна и чашечку кофе. Огромная толстая буфетчица в грязноватом халате, который распирали телеса, лениво и молча бросила мне еще три конфеты, потому что у нее не было мелочи. Я сел за столик у окна и с редким удовольствием выпил густого сладкого портвейна. Вино теплом разлилось по телу, слегка затуманило голову, я забыл о своих печалях и с интересом стал следить за бесконечным потоком прохожих — как все же разнолики, разнообразны люди!

И вдруг вижу Костю! Идет громадный, размашисто, без шапки, пальто нараспашку, шарф торчит из кармана, смеется, что-то оживленно рассказывает своему приятелю, приятному подтянутому парню, и будто нет вокруг него спешащей, суетливой массы, и будто ныне теплынь, а не промозглая февральская оттепель. Костя меня сразу увидел.

— Лешка! Душа моя! — кричит радостно. — Ты-то как здесь?! — Облапил, чмокает в бороду, знакомит с приятелем — Виктором, кажется, его звали — и громогласно, барски требует, обращаясь к буфетчице: — Сонюшка, шампанского, да холодненького!

Сонная Сонюшка заулыбалась, ожила, суетится под своим прилавком и вот уже плывет к нам с цветастым подносом, на котором шампанское и бокалы с золотой каймой. В помолодевшем ее лице радость, усердие. Вот так Костя!

А Сонюшка смущенно еще и извиняется:

— Вы уж, Константин Владимирович, не обессудьте, нету полусухого, вашего любимого, не завезли.

— А это что, полусладкое?

— Полусладкое. Оно тоже многим нравится. Вот, может, вашим приятелям.

— Ну, ты этим-то, на базе, все же скажи, — чуть-чуть недовольничает Костя.

— Да каждый раз говорю, — искренне оправдывается буфетчица.

— Ну, а где твой-то бокал?

— Да ну что вы, Константин Владимирович, мне до ночи работать.

— Сонюшка! — Костя артистически раскидывает руки в недоумении. — Сонюшка! Историческое событие в твоем заведении: человек в Англию уезжает! — и Костя тычет пальцем в Виктора, смутив его.

— Неужто в Англию? — с недоверием переспрашивает Сонюшка. Шутит: — Может, чуть поближе?

— В Англию, Соня, в Англию, — по-серьезному подтверждает Костя. — Нас с тобой туда не пошлют, а вот человек едет.

— Ну что ж, поздравляю вас, — говорит она. — Счастливой вам дорожки и благополучного пребывания…

Виктор, приятель Кости, с нами недолго пробыл. Выпив бокал шампанского, он ушел, сославшись на дела. Мы пили шампанское, и я чуть ли не дословно изложил ему разговор с Грудастовым. Костя возмущался и все соображал: как же протолкнуть картины на выставку? Он убежден, что невозможного нет. Одна из его идей — создать шумок в прессе. Мы даже развеселились, фантазируя, как это будет и что с кем будет. Конечно, Костя не преминул позлословить по адресу Саши Потолицына. Нет, Костя не может жить без фантазий, без сатирического взгляда на окружающий мир, да и просто без юмора. И легко, весело у него это получается.

— Сонюшка, где ты, душа моя? — позвал Костя, направляясь к стеклянному прилавку расплачиваться.

Буфетчица выплыла из-за занавески. Губы ее намазаны ярким суриком, и даже от окна я видел меловой цвет свеженапудренных щек. Костя что-то шептал ей на ухо, отчего она изобразила на лице томную стыдливость. Потом она расхохоталась, и все ее тело начало колыхаться. «Настоящая слониха», — подумал я.

Мы вышли на улицу «прозаика Пешкова», как Костя в шутку называл московскую главную улицу; под ногами зачавкала грязная снежная жижа; мелкая морось мокрила лицо — омерзительная погодка! Но нам было радостно вдвоем.

— Чем ты обворожил эту слониху? — спросил я.

— Что?! — вскрикнул Костя, остановившись. — Слониху?! Как это тебе пришло в голову?

— Что это? То, что Сонюшка похожа на слониху? — Я передразнил его, баритоня нараспев: — Со-о-онюшка.

— Ты тоже этим занимаешься? — удивился он.

— Чем этим?

— Ну, этим, — растерялся он. — Ну почему ты ее слонихой назвал, а не коровой?

— Ну, объемы соответствуют, — пожал плечами я. Стал объяснять: — Ну что еще? Ленивый, но твердый взгляд маленьких глаз. Причем узковато поставленных, отчего нос кажется и длиннее, и тоньше, хочешь, рисуй как хобот.

Я говорил об этом небрежно так, вскользь, разъясняя, а Костя смотрел на меня ошеломленно. И стояли мы, два дурака, на пути людского потока, и каждый из текущих мимо стремился покрепче задеть нас плечом.

— Слушай, Лешка, у меня же целая теория на этот счет, — пояснил он. — Все люди без исключения несут печать какого-нибудь представителя животного мира. В облике многих людей это очень открыто выражено, в других надо угадывать. Но когда угадаешь, то можешь определить и характер, и способности человека. Я увлечен этим, Лешка. Я тебе сейчас же докажу! Пошли в баню!

— Давай отойдем в сторонку.

— Пошли в баню, Лешка! — кричит Костя. — Грандиозная идея! Выпарим из себя к черту винный дух и поработаем с настоящей обнаженной натурой! С самой что ни есть плотью! А, Лешка?!

Я знаю, что Костю, когда он зажегся, останавливать бесполезно. Но меня не тянет в баню, я голоден, и мне очень хотелось бы съесть кусок мяса, и потому я отговариваю Костю, но он упрямится, крича, что творческая личность должна работать на голодный желудок, а жрать уже потом. В общем, мы все же направились в ближайшие Пушечные бани, тоже, как и «Снежинка», входящие в его вотчину.

Мы поднимались на второй этаж, где расположен первый разряд, не замечая очереди вдоль стены.

— Как много народу, — удивился я.

— Да ты что, Лешка, не знаешь, что бани ныне превратились в клубы?

— В какие клубы?

— В мужские, естественно, где обсуждают мировые проблемы, а заодно парятся да пивко попивают.

Не раздеваясь мы вошли в жаркую духоту предбанника. Там противно пахло мылом и кислой капустой. Предбанник был переполнен голыми homo sapiens. Тут же около нас появился маленький лысый пространщик, которому Костя небрежно сунул руку для пожатия.

— Нефедыч, — повелительно сказал Костя, — веди нас к Кузьме в угол, будем рисовать.