— Если я тебя правильно понял, — задумчиво произнес Взоров, — национальное все равно сохраняется, несмотря на экономические и социальные изменения. Даже если человечество придет к единению, допустим, в следующем веке? Или в двадцать втором?

— Мне так думается.

— Как здесь, в Британии?

— Возможно.

— Ладно, Виктор, хватит об этом, — твердо сказал Взоров, с той твердостью, которая требует подчинения.

Но Ветлугин не успокаивался:

— Потому что в национальном — многовековая история…

— Ладно, Виктор. Скажи лучше, за что они нас не любят?

— Скажу, — быстро отвечал он. — За огромность.

— Правильно. — Взоров вдруг спохватился, торопливо снял шляпу. — А ну-ка дай свою кепочку.

— Пожалуйста. — Ветлугин недоуменно пожал плечами.

— Подходит, — сказал Взоров. — Не в шляпе же мне шагать среди рабочего класса. — Он улыбнулся: — А вам, борзописцам, лучше носить шляпы, чтобы не так больно было, когда хлопнут по голове за вашу писанину, — грубо пошутил он.

Ветлугин промолчал. Он нес взоровскую шляпу в руке. Вскоре они расстались, договорившись встретиться после митинга.

Глава пятая

Митинг

По Оксфорд-стрит лилась лавина под знаменами и транспарантами. Дюжие полицейские невозмутимо вышагивали по бокам. Последние колонны еще выходили из Гайд-парка, а первые уже повернули на Риджент-стрит, пройдя половину пути к Трафальгарской площади. Движение ощущалось неудержимым.

Взоров шел в самом первом ряду между Дарлингтоном и Джайлсом. Он испытывал сильное волнение, тяжесть незнакомой ответственности, отчего прихрамывал больше, чем обычно. Дарлингтон был молчаливо сосредоточен, углублен в себя, что-то упорно домысливая, а Джайлс выглядел бесстрастно-спокойным. И Взоров подумал, что на смену яростному и доступному Дарлингтону придет скучный, кабинетный деятель.

Самому ему казалось, что вечность уже не испытывал такого душевного напряжения, когда формальный подход исключен, когда необходимо добиться предельно возможного результата. Надо, убеждал он себя, так говорить, чтобы проникнуть в души и сознание, чтобы вложить свою убежденность и в сердца, и в умы. Не выступить, а заставить признать, заставить поверить — иное бессмысленно. Такой задачи ему, пожалуй, еще не приходилось ставить себе, но выбора, считал, быть не должно. И теперь он жалел, ругая себя, что целое утро провел в созерцательном расслаблении, катался на паровозике и болтал на никчемные темы, на такие, которые и краем не касаются того главного, ради чего он сюда прилетел. Ради чего со всей страны собрались сюда десятки тысяч людей, которых надо убеждать, потому что мы действительно приблизились к краю, мы, то есть все человечество, действительно на  н у л е в о й  д о л г о т е…

— Федор, — обратился к нему Дарлингтон, — мне кажется, ты должен выступить первым. Я открою митинг, поговорю, пошучу, а потом сразу, неожиданно для всех, дам слово тебе. Я чувствую, так будет правильно.

— Хорошо, Джон. Я готов, — сурово согласился Взоров.

— Мы сегодня все утро размышляли, как поставить кампанию на практические рельсы, — принялся объяснять Дарлингтон. — Сам понимаешь, слова, самые красивые, как цветы, скоро завянут, а вот практическое дело, оно и есть тот самый железный рельс, по которому надо двигать идею разрядки.

— Совершенно справедливо, Джон, — поддержал Взоров. — И что же вы наметили?

— Знаешь, как часто бывает, самое незначительное с первого взгляда, даже вроде бы ничтожное, оказалось самым правильным, потому что осуществимым.

— И что же это?

— Мы решили создавать безъядерные зоны в городах, где профсоюзы сильны и где существуют лейбористские муниципалитеты. Скажем, в Манчестере. Возможно, в Шеффилде. Для начала.

— Пропагандистски это важно, — сказал Взоров.

— Не только пропагандистски, — не согласился Дарлингтон, — но и практически: люди ощутят безопасность.

— Идея привлекательна, потому что осуществима, — вставил Джайлс. Он, оказывается, внимательно слушал разговор.

— И заразительна, — подчеркнул Дарлингтон.

— Шаг за шагом мы пойдем к общей цели — безъядерной Британии, — уверенно заявил Джайлс.

Нет, подумал о нем Взоров, спокойствие его обманчиво, он из тех деятелей, кто говорит только тогда, когда необходимо.

— Будем добиваться, чтобы это стало программой лейбористской партии, — продолжал Дарлингтон.

— Мы этого добьемся, — убежденно подтвердил, скупо улыбнувшись, Джайлс.

Взоров стоял на высоком постаменте колонны адмиралу Нельсону. Всю Трафальгарскую площадь заливало шумное людское море. Он чувствовал, что напряжение в нем достигло предела. Его пугало, что он перезабыл все английские слова. Но здесь, в центре Лондона, страшно было бы выступать и по-русски. Однако выбора нет, говорил себе, отступать некуда, только вперед…

«Это не я буду говорить, — убеждал себя, — а все советские люди, все они — через меня. Сорваться нельзя. Нельзя!» — заклинал себя.

Внизу Взоров увидел группу телевизионщиков с камерами и юпитерами, а чуть в стороне в свободном пространстве за металлическим барьером — журналистов с блокнотами и диктофонами; и удивленно узнал свою шляпу: Ветлугин натянул ее, не приминая тульи, на самые глаза. Он выглядел чудаком: все остальные журналисты, за исключением двух-трех в кепочках, были с непокрытыми лохматыми головами. Денек оставался теплым, солнце мирно сияло, небо по-стальному голубело, а небольшие островки застывших облаков не предвещали и мелкого дождя.

«Нет, однако, не чудак он, — радостно подумал Взоров. — Специально напялил, чтобы я его заметил, чтобы не испытывал одиночества, чтобы… Ах, да молодец же!»

Он почувствовал себя раскрепощенно, напряжение как бы спало, он даже непроизвольно потоптался, повертелся, даже задрал голову, взглядывая по колонне вверх, в высоту, где только и торчал краешек… адмиральской шляпы! И мысль опять замкнулась на шляпе, он усмехнулся, мотнул головой: «Надо же, все дело-то в шляпе!» И вновь вернулся взглядом к группе журналистов, к  с в о е й  шляпе, надетой совсем по-другому, полушарием, не так, как сам носил. Ветлугин заметил, что он именно на него смотрит, помахал блокнотом, а потом, улыбнувшись, приподнял за поля шляпу. Взоров рассмеялся, приветствуя его поднятой рукой.

«Дело, оказывается, в шляпе! — освобождение подумал он. — Ну, молодец ты, дорогой мой борзописец…»

Дарлингтон заметил, что Взоров ведет себя непринужденно перед лицом людской массы, более того, позволяет себе фривольности. Он пошутил:

— Федор, ты чувствуешь себя как дома.

— Среди друзей, Джон, мы всегда дома, — отвечал он и легко, и весело.

Наконец все колонны влились в Трафальгарскую площадь. Дарлингтон сразу заговорил:

— Приветствую вас, братья и сестры! Сегодня здесь собрались тысячи, но представляем мы миллионы. Миллионы тех, кто серьезно задумался: жить или погибнуть? Думаю, ответ один: жить! Человек труда всегда хочет работать и радоваться жизни. Разве не так?

— Хей! Хей! Правильно! — раздались возгласы.

— Кто из вас желает, чтобы разразилась третья мировая война? — Он сделал паузу. Людское море замерло. Было необыкновенно, когда затихают тысячи людей. Издалека донеслись случайные автомобильные сигналы. В этой тишине Джон Дарлингтон совсем негромко произнес, но так проникновенно, что дошло до каждого: — Неужели найдется кто-то, кого не пугает ядерная война? — И опять тишина, ожидание. — Если кто-то все же есть, то уйдите. — И страстно, с выбрасыванием вперед кулака, буквально припечатывая слова: — Мы собрались, чтобы начать активно бороться против вероятности ядерной катастрофы! А вероятность огромна!

«Крепко же он взял вожжи», — восторженно подумал Взоров.

Дарлингтон продолжал:

— Чего мы должны добиться? Запрещения ядерного оружия! Все ядерные державы, включая и нашу, должны отказаться от политики ядерного устрашения. Долой ядерные бомбы!