Он с грустью сказал Эвелин, как его поразила одна недавняя цифра: с начала семидесятых в индустрии резко сократилось число рабочих мест — более чем на миллион! Особенно пострадали традиционные отрасли, и тенденция такова, что потеря рабочих мест усилится. Прогнозисты, говорил он, твердят одно и то же — о надвигающемся «крахе занятости», и прежде всего среди «синих воротничков», его индустриальных рабочих; кое-кому уже мерещатся кошмары — безработными станут целые города…

А кто может это остановить? — спрашивал он. Конечно, ответ есть: не откладывая, добиваться сокращения рабочей недели до тридцати пяти, а то и тридцати часов, но автоматизация и электроника, роботы и компьютеры наступают столь стремительно, что до конца века на Британских островах, страшно подумать, каждый пятый может стать безработным.

— Но ведь это похоже на то, что случилось в начале тридцатых, — тревожно заметила Эвелин.

— Да, — подтвердил он. — И пострадают в первую очередь постаревшие отцы и повзрослевшие дети.

— Но, Джон, — тревожилась она, — если появится такая масса озлобленных людей, что же тогда?

— Ты хочешь напомнить, к чему это привело в тридцатые? К фашизму?

— Я боюсь даже об этом думать… Однако постой, — всполошилась Эвелин, — не означает ли все тобой сказанное, что скоро состоятся выборы?

— Ты разве соскучилась по консерваторам, моя милая? — иронично усмехнулся он.

— Значит, и это неизбежность? — поразилась она.

— Похоже, так, — посерьезнев, подтвердил он.

— Я подумала, Джон, — задумчиво произнесла она, — что Федор Взоров все же прав, когда называет игрой нашу двухпартийную демократию. — Она с горечью посмотрела ему в глаза. — То выигрываем, то проигрываем выборы, а в общем — игра.

— Милая моя Эвелин, — отвечал он спокойно, но несколько свысока, как старший, как знающий больше, — лейбористское правительство ни в чем не преуспело. Нужно было проводить серьезные реформы, а мы об этом в основном болтали. Нужно менять всю экономическую структуру. В этом суть. А пока этого не случилось, профсоюзам лучше напрямую бороться с классовым противником. Тори — это капитализм в чистом виде, и они наши прямые враги.

— И как долго? — Глаза ее сверкали насмешливостью и иронией. — Как долго, спрашиваю, будете играть? О-о, как я неправильно выражаюсь! Ну хорошо — сражаться! У вас же каждая стачка — фронт классового сражения, разве не так? С «социальным контрактом»[7] ничего не вышло, так пора вернуться назад — к прямой борьбе с капиталом, а потому пусть возвращаются тори. Я и спрашиваю, Джонни: как долго?

— Успокойся, моя милая, ты, похоже, устала, — мягко сказал он, не обижаясь на ее слова.

В политическом спектре она стояла левее его — в молодости была активной коммунисткой, и в республиканскую Испанию отправилась как коммунистка. Но выйдя за него замуж, воспитывая детей, отошла от активной деятельности, прежде всего по той причине, чтобы не мешать ему своей одиозной красностью. И хотя давно уже она считалась выбывшей из партии, своим коммунистическим убеждениям никогда не изменяла.

Эвелин, занимая левый фланг в политике, часто подталкивала мужа к более радикальным решениям. Об этой тонкости знали очень немногие, очень близкие люди. С Джоном она навсегда осталась красной сестрой милосердия, коммунисткой Эвелин Торнквилл, как в годы испанской войны писали о ней газеты, а для всех остальных, для всеохватывающего профсоюзного большинства являла собой сдержанную, внимательную и умную миссис Дарлингтон, такую же сдержанную, внимательную и умную, каким был и он сам — Джон Дарлингтон. И лишь избранные знали, как умеет влиять Эвелин на поступки мужа, сдерживая его или вдохновляя; о том, что в семейных дискуссиях о политике выстраивается и выковывается мудрость Дарлингтона. Эти немногие невольно завидовали тому счастливому соединению двух преданно любящих людей, их постоянному диалогу, в котором, между прочим, утверждались истины.

Сам Джон Дарлингтон часто подшучивал над женой — не «часто», а, можно сказать, всю жизнь, обвиняя в ее коммунистических убеждениях… город Манчестер, где она родилась, жила с родителями, работала в госпитале, вступила в компартию, а все потому, оказывается, что девчонкой возносила, как идеал, …немца Фридриха Энгельса. В узком кругу он иногда шутил, что нет никаких сил, устал ревновать жену к двум великим господам — Манчестеру и Энгельсу. Шутка понималась примерно так: Эвелин не нравится Лондон, она остается верна «второй промышленной столице», своему родному Манчестеру; ну а с Фридрихом Энгельсом, который свой гениальный вывод об исторической роли рабочего класса сделал именно в Манчестере, мол, куда уж нам тягаться? Но в шутке были и другие оттенки, понятные лишь им двоим.

В своей, по сей день удивляющей работе, «Положение рабочего класса в Англии», где сделан упомянутый вывод, молодой Энгельс, кроме того, вдохновенно предсказывал (кстати, эту свою первую книгу, по свидетельству современников, он любил всю жизнь первой любовью), так вот, двадцатичетырехлетний Фридрих Энгельс там еще и пророчествовал о грядущей пролетарской революции — «через не столь долгий срок — этот момент почти можно вычислить…». Между прочим, это был тысяча восемьсот сорок четвертый год, самый пик чартистского движения… Но события, к сожалению, развивались иначе…

Джон Дарлингтон от случая к случаю позволял себе поддразнивать Эвелин, напоминая утверждение о революции, которую, оказывается, «можно вычислить». Конечно и прежде всего он оправдывал себя и свою рутинную тред-юнионистскую деятельность: мол, раз уж гениям свойственно ошибаться, то чего уж взять с простых смертных, которым, как говорится, сам бог велел.

Во всех этих постоянных поминаниях города Манчестера и Фридриха Энгельса проглядывала «зависть» ливерпульца к манчестерцам: ведь в поколениях британцев утвердилось представление о Манчестере как первом фабричном городе мира, тогда как его родной Ливерпуль богател на колониальной торговле. Действительно, паровая машина Уатта и ткацкий станок Картрайта сделали мир индустриальным, и случилось это именно здесь, в Западном Мидленде, в графстве Ланкашир, а точнее — в Манчестере. И именно в Манчестере впервые в мире появился пролетариат как класс, пролилась первая пролетарская кровь, состоялась первая всеобщая стачка. И именно в нем, то есть в Манчестере, что, кстати, вполне естественно, родились индустриальные профсоюзы, и ныне без «братств», без союзов рабочих не представишь Британию, как и другие индустриальные страны. И именно в Манчестере возникло единение профессиональных «братств», возник Британский конгресс тред-юнионов.

Ну, как же ему, ливерпульцу, не завидовать жене-манчестерке? Как же не подтрунивать над ней, не задирать ее тем, что, оказывается, революцию «можно вычислить»? Отчего все-таки такая неточность? И еще — когда же наконец Британия станет социалистической? Не говоря уж о дальнейшем — коммунистической? Сбудется в конце концов пророчество?..

Всю ту пасхальную неделю они путешествовали по Черной стране, по Западному Мидленду, и им казалось, что они совершают ностальгическое возвращение в прошлое. Будто они только то и делают, что переезжают из одного индустриального музея в другой, впрочем, так оно и было: нигде не существует такого количества музеев, посвященных истокам Индустриальной революции, величию Мастерской мира, как в Серединной Англии, в Мидленде. Они даже сами не подозревали, и чувство горечи все больше обволакивало сознание. Но, кроме того, с неожиданной наглядностью они обнаружили процесс экономической модернизации — почти невидимый, но по сути революционный, похожий на тот, какой во второй половине восемнадцатого столетия незаметно создал новый индустриальный мир, идущий ныне к закату, к музейности…

Они вдруг почувствовали, что традиционные отрасли, основанные на железе и физическом труде, в каком-то уже предвидимом будущем, как паровоз, станут реликтами, а это значит, что неслучайно так стремительно сокращаются «синие воротнички», индустриальный мускул профсоюзов. Одновременно растут, хотя и не так многочисленно, но стремительно, «братства» научно-технических работников, «белых воротничков». И это, между прочим, уже заметно изменило ситуацию в профсоюзах. Вероятно, скоро начнет меняться и ситуация во всем обществе.