— Послушай, Джон! — крикнул рыжеватый парень с одутловатым лицом, сплошь покрытым бледными веснушками, и с зеленоватыми, по-кошачьи округлыми глазами. По выговору он был с Восточного побережья, из Гулля или Ньюкасла, а вернее всего, из какого-нибудь городка неподалеку. — Так вот, Джон, наша местная газета написала, что ты пригласил русского генерала. Слышите? Вы даже не представляете, чего они написали! Вот! Вот слушайте. — Он раскрыл газету и принялся читать. — «…русский генерал у колонны Нельсона в Лондоне торжественно поклянется, что в следующий пятилетний план Советы обязательно оккупируют Британские острова, и Британия станет красной под властью профсоюзов во главе с мистером Джоном Дарлингтоном». Ну, каково?

— А ты напиши письмо редактору, — посоветовал он без улыбки, прищурясь. — Мол, получил разъяснение при свидетелях от самого Дарлингтона. Он, мол, официально заявил, что приглашал также американского генерала, но тот отказался. Почему? А потому, что считает Британию давно уже оккупированной. — И опять дружный хохот всколыхнул замкнутое пространство площади. А он в смехе добавил: — Успокой редактора: мол, русские опоздали.

— А если серьезно, Джон? — вмешался пожилой шопстюард Энди Вильсон, токарь моторного завода под Ковентри. Дарлингтон знал его со времен молодости. Однажды, сразу после войны, тот даже был одним из его главных соперников на выборах в региональные секретари, но с тех пор, с того поражения, больше ни на какие профсоюзные должности не претендовал. А ведь до сих пор красив, подумал о Вильсоне Дарлингтон, стараясь только не замечать какой-то постоянной обиженности в его серых глазах, болезненно нахмуренного лба, а, слушая того, с любопытством разглядывал его тщательную волнистую прическу с аккуратным косым пробором, теперь уже полиняло седую, с желтизной. — Скажи нам всем: сам-то ты веришь в то, что затеял? Или придумал, как красивый жест, перед собственной отставкой? Ты прямо отвечай: зачем это нам? Зачем нам впутываться в политику?

Все примолкли, насторожились. Что ж, он ожидал этот вопрос и именно от такого, как Вильсон, с замшелым, узколобым мышлением, неколебимым в своей самоуверенности. Но сомневались, конечно, не только такие, как он. На исполкоме Джон Дарлингтон как раз и собирался всем им отвечать, но вот приходилось раньше. А о Вильсоне ему подумалось — с сожалением и грустью: нет, не преодолел в себе то давнишнее поражение, завидует, до сих пор не смирился…

— Знаешь, Энди, — сказал задумчиво, — твой вопрос абсолютно справедлив, и я развернуто отвечу на исполкоме, а сейчас упомяну лишь об одном: сожалею, искренне сожалею, что не начали всего этого раньше. Вижу свою вину. — Он помолчал, а Энди Вильсон горделиво расправил плечи и скептически, снисходительно смотрел на него: мол, уел тебя, ну-ка выкрутись! Дарлингтон, вздохнув, продолжал: — Что касается красивого жеста, Энди, то разве до него, когда мы подошли к пропасти? Мы — это все человечество. Я лично осознал грозящую опасность, пусть, по-твоему, поздно, но хочу, чтобы и другие осознали. Вовремя, Энди! Почему должны выступить профсоюзы? Отвечаю: мы мощная организованная сила. Зачем, спрашиваешь, должны ввязываться в политику? Это уже не политика, Энди. Это — вопрос жизни. Жизни миллионов людей, всех нас. Я так думаю.

«Правильно, Джон!», «Мы согласны!», «Кому же как не нам!» — раздалось со всех сторон.

— Кто-то всегда должен начать. Если начнем мы, Энди, я уверен, нас поддержат многие, все профсоюзное движение, — твердо закончил Дарлингтон.

Глава третья

Нулевая долгота

Лишь только Взоров пробудился, как в тот же миг возликовал: жив! Открыл глаза: на сдвинутых шторах сливочным маслом просвечивали солнечные пятна. Пошевелился: булыжник исчез, руки свободно поднимались, в голове — ясность и пустота, которую следовало бы заполнить. Он сел; потом встал; потом прошелся — как-то воздушно, неуверенно: вроде бы долго болел, разучился двигаться по-обыкновенному, с тяжестью. Что-то смутно помнилось, не мог сосредоточиться, сообразить: как, почему? Осмотрелся. Ну да, Лондон, гостиница, снотворное… Ах, прекрасно жить!

Ходил, упорно ходил взад-вперед и чувствовал, как тяжелеет, как тверже, увереннее становятся шаги. Возвращались обрывками мысли, но что-то им мешало, рассеивало, не давало овладеть сознанием. Он вспомнил, что долго был  т а м, где сплошная чернота и никакого света. Он измучился беспредельно, пытаясь вернуться назад, вырваться, а когда совсем уж отчаялся, смирился с безнадежностью, вдруг пробудился, возликовав: жив!

Значит, думал он, побывал  т а м?.. И все-таки вырвался?.. И продолжаю жить?.. Ослепительная радость вновь вспыхнула в нем; запульсировало, заколотилось сердце; он по-новому ощутил себя прежним, тем, каким всегда был.

«Никогда не сдаваться, — сказал себе, — никогда!..»

Он распахнул шторы: нежное осеннее солнце краем высветило крыши домов напротив — как бы застенчиво, смущенно. Голубоватую сталь небес хмурили темные тучки, а в прорези улицы виднелся золотисто-оранжевый листопад сквозь голые ветви деревьев Гайд-парка. Внизу, на уличном пересечении, двигались маленькие люди, проносились машины… «Жив!.. Жив!..» — повторял себе.

Посмотрел на часы: начало второго. Вспомнилось: Ветлугин должен зайти в два. Умылся, оделся, решил позвонить ему. Виктор искренне обрадовался — его бодрому, уверенному голосу, тому, что все обошлось. Предложил вместе пообедать — есть ему хотелось, как новорожденному, но Виктор уже поел, к тому же выяснилось, что у того давно запланирована встреча, которую никак нельзя отменить.

— Знаешь что, — сказал Взоров, чуть расстроившись, — поступим, пожалуй, так: ты уж не посчитай за труд — свяжись с Дарлингтоном и получи подтверждение на сегодняшнюю вечернюю встречу. Мне, безусловно, надо с ним повидаться. Минут через сорок, через час позвони мне. Думаю, что успею пообедать, а?

— Я просто подъеду, Федор Андреевич. У меня до встречи уйма времени, да и по пути.

— Хорошо, — сказал он, — жду тебя.

С жадно-торопливым удовольствием, которого не помнил, может быть, с детства, но которое, оказывается, незабываемо, он съел овощной суп и пожалел, что неприлично заказать вторую порцию. Свежая дуврская камбала, выловленная, как сообщалось в меню, «вчера у меловых берегов Английского пролива», с нежно поджаренным картофелем и особым майонезом, смешанным с мелко порезанными огурцами, тоже была великолепна. Он съел еще йоркширский пудинг и к удивлению официанта заказал «чай по-русски» — с лимоном.

Подписав счет и проставив свой номер, он вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Было довольно тепло, хотя к концу приближалась осень. Он стоял у беломраморной колонны на небольшой площадке у входа в отель и улыбался.

Таким и увидел его Ветлугин, выходя из машины, и сразу почувствовал его рассеянное, счастливое состояние, какое бывает, скажем, у спортсменов, когда они неожиданно победили, причем сильнейших соперников.

Взоров обрадовался ему.

— Ну, как наши дела?

— Все хорошо, Федор Андреевич. Мистер и миссис Дарлингтон с нетерпением ждут вас в семь часов у себя дома. Джон очень беспокоится о вашем самочувствии.

— Знаешь, чего, оказывается, желает больше всего нормальный человек? — в тихой задумчивости улыбался Взоров. — Просто жить. Да, просто жить! Знаешь, мне очень хотелось бы сейчас покататься по Лондону. Просто проехаться, притормаживая там, где вздумается.

— Я очень сожалею, Федор Андреевич.

— Не беспокойся, я все понимаю.

— Честное слово, Федор Андреевич, не могу связаться с человеком, с которым условился о встрече. Он только утром приехал из Кардиффа, и разыскать его в Лондоне невозможно.

— Не беспокойся, я действительно все понимаю, — повторил Взоров. Он пребывал в блаженном, всепрощенческом настроении. — Понимаешь, ел свежую камбалу…

— Вы, может быть, в машине подождете? Наш разговор минут на пятнадцать, двадцать…