Эрнест вопросительно посмотрел на Грехэма. Грехэм чувствовал, как его теснят, подводя к вынужденному выводу.

— Нет, нет, — воскликнул он в страшном волнении, — слишком ужасное подозрение! Не мог Уайтхэч это сделать!

— Конечно, сам не выкрал бы чертежей, — Эрнест произнес это четко, ясно, не запнувшись перед страшным словом, и даже повторил его: — Нет, не выкрал бы. Допускаю даже, что отказался бы воспользоваться ими, если бы кто-нибудь преподнес их ему в то время, когда вы были на свободе. Но ведь вы исчезли. Может, навсегда. Мог он, наконец, думать, что вас и в живых нет. Что же, пропадать изобретению?

— Нет, нет! — повторил Грехэм и даже головой тряхнул, как бы отгоняя страшную мысль. — Мы разошлись с Уайтхэчем, я не могу согласиться с его взглядами, но он честный ученый, честный человек… Вот и профессор Эдвард Чьюз выдвинул его кандидатуру для экспертизы изобретения Ундрича…

— А что, я не могу ошибиться? — сурово возразил старый Чьюз. — Наша участь — пробиваться сквозь дремучий лес ошибок и иллюзий. Не допускали же вы мысли, что записи могут у вас похитить. За свою иллюзию вы дорого заплатили. Надо быть честным, Грехэм! Не бойтесь боли, с корнем рвите обманувшие иллюзии!

— Нет, нет, — упрямо повторял Грехэм, — он был моим учителем, какое право я имею подозревать его? Он не мог… не мог…

— А направить величайшие открытия науки против людей, против человечества он мог? Это, по-вашему, честно? — воскликнул Эдвард Чьюз. — Грехэм, я не знаю большей бесчестности! Кто на это способен, тот способен на все, на все! И на мелкую кражу изобретения! Поймите это!

— Хорошо! — тихо сказал Грехэм. Он побледнел, губы его дрожали. — Хорошо! Я все узнаю… Сегодня испытание… Я пойду… Я увижу… Пойму…

— Что вы собираетесь делать, безумный вы человек?! — крикнул Слайтс. Он вскочил с места и, упершись кулаками в письменный стол, всем телом подался к Грехэму. Маленькие глаза его горели негодованием. — Вы что же, вообразили, что уже в полной безопасности? По-вашему, Деневен — кроткая овечка, все нам простит? Без донкихотства, Грехэм, мы и так теряем время! Нам надо удирать отсюда, удирать подальше, сейчас же, забиться в щель и молчать… молчать, пока вы живы.

— Но я должен…

— Черт возьми, а я вам приказываю! — яростно закричал Слайтс, теряя самообладание. — Да, да, приказываю! Я спас вам жизнь, вы это понимаете? Я имею право… Я не довел до конца, вы не смеете мешать…

— Я вам благодарен…

— К черту благодарности! Чего они стоят, если вы сами лезете в петлю!

— А что вы, Грехэм, собственно, сможете узнать? — примирительно спросил Райч.

Отец и сын Чьюзы молчали, и было неясно, на чьей они стороне в этом горячем, бессвязном споре.

— Я все узнаю, все… Поймите, господа… — волнуясь и словно умоляя, говорил Грехэм. — Пусть он даже взял… не судите меня строго… Если это не его, а мое изобретение, он не может, нет, нет, знать всего… не может… Я молчал… Теперь скажу вам… С того момента, как лучи стали опасны для людей, я прекратил записи… Даже шифром прекратил… Я понимал: слишком ответственно. Я держал все в памяти… Мышь он убьет… Для войны мало… Это здесь… только здесь… — Грехэм показал на лоб. Он говорил все бессвязно. Казалось, силы готовы были оставить его.

— А что же вы ждете, Грехэм, что он будет демонстрировать уничтожение людей? — спросил Чьюз.

— Нет, нет, я пойму… По опытам пойму. Я спрошу его… — глаза Грехэма загорелись, когда он напал на эту мысль. — Да, да, спрошу… Он не посмеет промолчать. А промолчит, все равно не сумеет обмануть… Я пойму… Пойму…

— Ну что ж… Попробуйте… — сказал вдруг старый Чьюз.

Билл Слайтс взорвался.

— К черту! — заорал он. — Куда я попал? Собрание донкихотов! И вы, профессор, потакаете этому безумцу!! Поймите, он рискует жизнью!

— Что поделать, Билл, — спокойно сказал старый Чьюз. — Есть вещи поважнее нашей жизни…

Вечером того же дня профессор Уайтхэч отправился на первую публичную демонстрацию своего изобретения. Она должна была состояться в том же громадном зале, где когда-то демонстрировались "лучи жизни" Чьюза, а затем "лучи смерти" Ундрича. "Лучи жизни" так и остались неосуществленными, а "лучи смерти" исчезли с их изобретателем, и только "лучам Уайтхэча" суждено было прославить их творца! Уайтхэч чувствовал себя победителем. Он достиг вершины своих мечтаний: он — великий ученый, увековечивший свое имя, награжденный докпуллеровской премией! Нет ничего удивительного, что в громе победных фанфар заглохли робкие протесты раненой совести: о Грехэме Уайтхэч уже не вспоминал. Кроме того, он воздал ему должное, решив назвать и его именем лучи, уступив, таким образом, ему посмертно часть своей славы. Впрочем, сюрприз с присвоением лучам имени Грехэма Уайтхэч приберегал под конец: лишь после демонстрации и бурной овации он даст эту пощечину Бурману.

Появление Уайтхэча в зале было встречено громом рукоплесканий. Треск фотои киноаппаратов, ослепительный блеск "юпитеров", ответный блеск расставленных в строгом порядке никелированных приборов — вот героическая симфония звуков и света в честь Уайтхэча! Он прочел краткую вступительную лекцию голосом, который показался ему металлическим, почти громовым. Но центр тяжести был в самой демонстрации. На глазах изумленной публики под воздействием невидимых лучей, направленных из расположенного на возвышении прожектора, погибали в клетках морские свинки, белые мыши и кролики. Аплодисменты слились в одну сплошную овацию.

И вот тут-то профессор Уайтхэч выступил с заключительным заявлением. Он говорил о том, что его лучи обезопасят страну от возможности нападения на нее и поставят на колени всякого врага, который будет заподозрен в коварных замыслах. Потенциальный агрессор будет сокрушен прежде, чем он успеет пошевелиться. Говорил он и о том, как десятки лет работал над своим изобретением, как помогли ему помощники, и в особенности инженер Грехэм. Правда, впоследствии они разошлись, но это не освобождает его, учителя, от признания заслуг ученика. И ему больно слышать, что против его бывшего ученика выдвинуто подозрение, будто бы он бежал в Коммунистическую державу. Нет, он, Уайтхэч, хорошо знает Грехэма: враги могли его похитить, но перебежать к врагам он не мог! И в ознаменование этого он, Уайтхэч, присваивает своему изобретению название "лучей У-Г", что означает: "Лучи Уайтхэча-Грехэма".

Как казалось Уайтхэчу, голос его в этот патетический момент гремел, и он ждал ответного грома аплодисментов. И действительно, в глубине зала возник нарастающий шум, возгласы, и вдруг он явственно услышал фразу: "Да как вы смеете!" Человек быстро продвигался по проходу, зрители вскакивали с мест, творилось что-то непонятное, и неожиданно, когда человек вступил в полосу света, падающую с эстрады, Уайтхэч увидел: это был Грехэм! Он уже поднимался на эстраду. Тысячи глаз были направлены на него, и имя его прокатилось по всему залу: "Грехэм! Грехэм!"

В самом деле, это был Грехэм. В сопровождении Эрнеста Чьюза, Слайтса, Райча и нескольких студентов он приехал на демонстрацию изобретения Уайтхэча. Эрнест еще до освобождения Грехэма рассчитывал побывать на демонстрации и запасся несколькими билетами. Все поспели к началу, и Грехэм, никем не узнанный, уселся в одном из средних рядов, в окружении своих друзей. Грехэм вовсе не намеревался публично выступать: он хотел только видеть демонстрацию лучей, а затем по окончании ее с глазу на глаз задать Уайтхэчу свой страшный вопрос. Сообщение Уайтхэча о том, что он присваивает лучам также и имя своего пропавшего ученика, застигло Грехэма врасплох и потрясло его. Он вдруг с ужасом представил себе, что людей будут убивать его лучами. Лучами его имени! Прежде чем он сообразил, что делать, он бросился к эстраде с криком: "Да как вы смеете!"