За день я подустал и потому опомниться не успел, как заснул. А проснувшись, целую минуту пытался понять, где это я. Сижу, оглядываюсь по сторонам, даже испугался немного. Потом вспомнил. Мне казалось, что ширины в реке — несколько миль. Луна светила так ярко, что я мог сосчитать тихо скользившие в сотнях ярдов от берега черные сплавные бревна. Тишина стояла мертвая; час, похоже, был поздний, да он и пах, как поздний. Ну, вы понимаете, о чем речь, — я просто не знаю, какими словами это сказать.

Я позевал, потянулся и уж собрался отвязать челнок и отправиться в путь, как до меня долетел по воде какой-то звук. Я прислушался. И очень скоро понял, что это. Унылый, мерный перестук, издаваемый в тихую ночь уключинами весел. Я вгляделся сквозь ветви ив — да, вот он, ялик, через реку идет. Сколько в нем людей, сказать было невозможно. Он шел в мою сторону, а когда оказался на одной линии со мной, я понял, что человек в нем всего один. Не папаша ли, думаю, вот уж кого не ждал. Течение снесло ялик ниже меня, однако он, подойдя поближе к берегу, начал подниматься по тихой воде и вскоре прошел так близко, что я мог бы дотянуться до него ружьем. Ну так вот, это папаша и был — да еще и трезвый, судя по тому, как он веслами работал.

Времени я терять не стал. В следующую минуту челнок мой уже летел, держась в тени берега, вниз по реке, тихо, но быстро. Проплыв так мили две с половиной, я выгреб на четверть мили к середине реки, потому что скоро должна была показаться пристань переправы, и меня могли заметить с нее и окликнуть. Я затесался среди плывущих бревен, лег на дно челнока и предоставил его самому себе. Лежал, отдыхал, покуривал трубку да в небо глядел, а в нем ни облачка. Когда лежишь в лунную ночь на спине, небо кажется таким глубоким, я этого раньше и не знал. И как далеко разносится в такую ночь звук по реке! Я слышал, как люди разговаривают на пристани, слышал что они говорят — каждое слово. Один сказал, что дело идет к длинным дням и коротким ночам. Другой ответил, что эта, как он понимает, будет не из самых коротких, — и все расхохотались, а он повторил эти слова еще раз, и все снова захохотали, а после разбудили кого-то из своих, и пересказали ему весь разговор, и снова загоготали, но, правда, разбуженный с ними смеяться не стал, а коротко рявкнул что-то и попросил не лезть к нему. Первый сказал, что хорошо бы пересказать эту шуточку его старухе, ей понравится, хотя он в свое время и не такое отмачивал. Потом кто-то заметил, что времени уже около трех и что больше недели рассвета им, похоже, ждать не придется. А затем разговор стал уходить от меня все дальше, дальше, и слов я больше не различал, только бормотание, да временами смех, но, казалось, совсем уж далекий.

Ну, выходит, я отплыл сильно ниже пристани. Сел, смотрю: вот он, остров Джексона, мили на две с половиной ниже меня, лесистый, встающий из воды посреди реки, большой, темный и грузный, точно пароход, на котором погашены все огни. От отмели в самом его начале и следа не осталось, вся под воду ушла.

Добрался я до него быстро. Пулей пронесся мимо верхушки острова, такое сильное там было течение, но затем выбрался на тихую воду и высадился на его иллинойской стороне. Вошел в знакомую мне глубоко врезавшуюся в берег заводь — чтобы попасть в нее, пришлось раздвигать ветви ив, — и привязал челнок в таком месте, что с воды его никто углядеть не смог бы.

Я пересек остров, вышел на верхнюю его оконечность, присел на бревно и стал вглядываться в огромную реку, в сплавной лес на воде, в городок, до которого было отсюда три мили, в три-четыре его огонька. Примерно в миле от меня шел сверху огромный плот, в середине его горел фонарь. Я смотрел, как он ползет вниз, а когда плот почти поравнялся со мной, раздался мужской голос: «Ей на корме! Рули направо». Я расслышал эти слова так ясно, как будто их произнесли рядом со мной.

Небо уже понемногу серело. Я зашел поглубже в лес и вытянулся на земле — соснуть перед завтраком.

Глава VIII

Как я пожалел Джима, сбежавшего от мисс Ватсон

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко, и я решил, что времени сейчас — часов восемь. Я лежал на траве, в прохладной тени, размышляя о том, о сем, чувствуя себя отдохнувшим и довольным. Солнечный свет пробивался сквозь пару прогалин в листве, но, по большей части, под окружавшими меня большими деревьями стоял мрачноватый полумрак. Проникавший сквозь листву свет осыпал землю яркими пятнышками, они чуть покачивались, показывая, что вверху дует легкий ветерок. Две белки сидели на ветке ближайшего дерева и что-то лопотали, поглядывая на меня с большим дружелюбием.

Лежать было так удобно, что меня одолела страшная лень — ни вставать, ни завтрак готовить мне ничуть не хотелось. Я было опять задремал, но тут мне показалась, что по реке, сверху, до меня долетел звук — «бум!». Я приподнялся, оперся на локоть, стал прислушиваться и очень скоро звук повторился. Тут уж я вскочил, подобрался поближе к берегу, выглянул из-за кустов и увидел далеко вверху клуб дыма, стелившийся по воде почти вровень с переправой. Увидел я и шедший вниз по реке набитый людьми пароходик. И сразу сообразил, что это значит. «Бум!» С борта пароходика сорвался новый клуб дыма. Понимаете, это они палили над водой из пушки, чтобы заставить всплыть мой труп.

Ну, тут на меня, конечно, сразу голод напал, а костер-то развести я не мог — он же дымить будет, а ну как его с пароходика заметят. Поэтому я просто сидел, смотрел на пушечный дым, слушал выстрелы. Река тут была примерно в милю шириной, а летними утрами она всегда красива, так что я довольно приятно проводил время, наблюдая за поисками моих останков, только есть очень хотелось. Ну вот, и вдруг мне пришло в голову, что они же должны по воде хлеб с вложенной в него ртутью пускать, потому что такой хлеб всегда останавливается над тем местом, где утопленник на дне лежит. Ладно, говорю я себе, надо бы посмотреть, вдруг какая булка мимо меня поплывет, уж я дам ей возможность меня найти. Перешел я на иллинойский берег острова, удачи поискать, и она мне улыбнулась. Мимо проплывал здоровенный каравай, я почти зацепил его длинной палкой, да нога соскользнула и каравай поплыл дальше. Я, понятное дело, встал там, где течение ближе всего к острову подходит — уж на это-то мне ума хватило. Недолгое время погодя еще один каравай приплыл, и этот я выловил. Вытряхнул из него катышек ртути и впился в хлеб зубами. Ох и вкусный он был, наверное, пекарь его для себя испек, — не то что какая-нибудь жалкая кукурузная лепешка.

Нашел я в кустах местечко поудобнее, сел там на бревно, уплетая хлеб и следя за пароходом, и очень всем был довольный. И вдруг мне в голову мысль одна стукнула. Я так понимаю, говорю я себе, что вдова, или священник, или еще кто молились, чтобы этот хлеб нашел меня, — ну и пожалуйста, он нашел. Выходит, что-то в этой штуке все-таки есть — в молитве-то, если конечно ее вдова или священник возносит, а вот моя ни в какую не доходит, стало быть, молиться только праведникам смысл и имеет.

Запалил я трубку, сижу, курю, на пароходик смотрю. Он сплывал по течению, и я сообразил, что, когда он подойдет поближе, мне удастся разглядеть, кто стоит на его палубе, — он же пройдет там, где караваи проплывали. И, как только пароходик приблизился к острову, я загасил трубку, побежал к месту, в котором хлеб выловил, и залег на берегу за упавшим деревом. У него развилка была, вот через нее я и смотрел.

Скоро показался пароходик и шел он так близко к острову, что с него можно было доску на берег перекинуть и сойти. И кто только на его палубе ни стоял. И папаша, и судья Тэтчер, и Бекки Тэтчер, и Джо Харпер, и Том Сойер, и его старенькая тетя Полли, и Сид, и Мэри, и еще много всякого народу. Все они обсуждали убийство, но тут капитан говорит:

— Теперь смотрите внимательно, здесь течение ближе всего к берегу подходит, тело могло выбросить где-то и тогда оно застряло в кустах у кромки воды. Во всяком случае, я на это надеюсь.