— Посмотрите на нее, джентльмены и все леди; коснитесь ее и пожмите. Это рука, которая была рукой свиньи, но больше она не такая, теперь это рука человека, который начал новую жизнь и скорее умрет, чем вернется к старой. Поимейте в виду эти слова и не забывайте — это я их сказал. Теперь это рука чистая, пожмите ее, не бойтесь.

Ну, они ее, конечно, пожали друг за дружкой, все, кто там был, и каждый пустил слезу. А жена судьи даже поцеловала ее. Потом мой старик дал обет нипочем больше не пить, — судья все за ним записал, а папаша под этим делом крестик поставил. А после этого его отвели в прекрасную комнату для гостей, да только ночью на него жуткая жажда напала, так что он вылез на крышу веранды, спустился с нее по столбу, обменял свой новый костюмчик на бутыль дешевого пойла, влез обратно и от души повеселился; а когда стало светать, он, пьяный, как сапожник, снова полез на крышу, сверзился с нее и сломал руку, да еще и в двух местах — и уж было замерз там до смерти, но после рассвета кто-то на него наткнулся. А когда они пошли взглянуть на комнату для гостей, оказалось, что по ней плавать можно — был бы лот, чтобы глубину промерять.

Судья здорово обиделся. Сказал, что, как он себе понимает, моего старика если и можно исправить, то только хорошим зарядом картечи, а другого способа он, судья, не видит.

Глава VI

Папаша сражается с Ангелом Смерти

Ну вот, старик мой довольно скоро поправился и опять принялся за свое. Первым делом он затеял судиться с судьей Тэтчером, чтобы тот ему деньги отдал, а следом взялся за меня, пытаясь отвадить от школы. Пару раз он меня изловил и отколошматил, но я все равно продолжал ходить туда и научился увиливать от него и удирать. Раньше-то меня в школу не шибко тянуло, но теперь я решил, что буду ходить в нее исправно — папаше на зло. Суд не спешил — походило на то, что до разбирательства дела они там и вовсе никогда не дойдут, так что я время от времени занимал у судьи два-три доллара и отдавал их, чтобы избежать взбучки, папаше. Получив деньги, он каждый раз напивался, а напившись, каждый раз куролесил по всему городу и его каждый раз сажали в тюрьму. Папашу это устраивало — самая подходящая для него была жизнь.

Он все время слонялся вокруг дома вдовы Дуглас и, в конце концов, она сказала папаше, что если он это дело не оставит, ему придется несладко. Ну, тут уж он совсем взбеленился. Заявил, что покажет всем, кто Геку Финну хозяин. И как-то весной выследил меня, изловил и увез в ялике на три мили вверх по реке, а там пересек ее и высадился на лесистом иллинойском берегу, в таком месте, где не было никакого жилья, а только одна сложенная из бревен хижинка стояла в лесу, да в таком густом, что найти ее, не зная, где она, было никак невозможно.

В ней он меня и держал все время, не давая никакой возможности сбежать. Мы жили в старой лачуге, дверь папаша всегда на замок запирал, а ключ прятал на ночь под подушку. У него было ружье — спер где-то, так я понимаю, — и мы охотились, ловили рыбу, тем и жили. Время от времени, он уходил на три мили вниз, к переправе, и там обменивал рыбу и дичь на виски, а после приносил его домой, напивался и приятно проводил время, лупцуя меня. Вдова, в конце концов, выяснила, куда я заподевался, и прислала одного человека, чтобы тот попробовал меня забрать, но папаша шугнул его, пригрозив ружьем, да я в с скором времени и привык к такой жизни, все в ней было хорошо — кроме побоев.

Жизнь была неспешная, приятная — лежишь день-деньской да покуриваешь — или рыбку ловишь и никаких тебе учебников. Прошло два месяца с лишком, одежда моя вся изодралась, запачкалась, а я перестал даже понимать, что уж мне так нравилось у вдовы — там и умываться надо было, и есть с тарелки, и причесываться, и ложиться по часам, и вставать по ним же, и с книжкой какой-нибудь ко мне вечно приставали, да еще старая мисс Ватсон меня все время пилила. Возвращаться туда я больше не хотел. Ругаться я у вдовы почти разучился, потому как ей это не нравилось, а тут опять начал, — папаша ничего против не имел. В общем, с какой стороны ни взгляни, жизнь в лесу была самая что ни на есть приятная.

Другое дело, что папаша приладился дубасить меня ореховой палкой, и вот это сносить было трудно. У меня уже вся спина рубцами покрылась. Да он еще и уходил слишком часто и всякий раз запирал меня в хижине. Однажды запер и исчез аж на три дня. Ужас как мне было одиноко. Я даже решил, что он утонул и теперь мне отсюда не выбраться. Ну, перепугался, конечно. И сказал себе, что надо придумать какой-то способ бегства. Я уже много раз пытался найти лазейку наружу, да все не получалось. Окно у нашей хибары было такое, что в него и собака не протиснулась бы. По дымоходу я тоже вылезти не мог, он был слишком узким. Дверь толстая, сколоченная из крепких дубовых досок. Папаша усердно следил за тем, чтобы, уходя, не оставлять в лачуге ни ножа, ни еще чего-нибудь — я ее, наверное, раз сто всю обшарил, только этим и занимался, потому как больше мне время скоротать было нечем. Однако в те три дня я, наконец, кое-что нашел — старую, ржавую ножовку без ручки, засунутую кем-то между одним из стропил и дощатой крышей. Смазал я ее и принялся за работу. В глубине лачуги, прямо за столом, висела прибитая к стене старая конская попона, не позволявшая ветру, когда он задувал в щели между бревнами, гасить свечу. Я залез под стол, приподнял попону и начал отпиливать кусок бревна, достаточно толстого, чтобы я мог пролезть в дыру, которую выпилю. Работа была, конечно, долгая, однако я почти уж закончил ее, когда услышал в лесу выстрел папашиного ружья. Я быстренько устранил все следы моих трудов, опустил попону и спрятал пилу, а тут и он явился.

Настроение у него было паршивое — как, впрочем, и всегда. Он сказал, что побывал в городе и все там идет из рук вон плохо. Его адвокат уверяет, что сможет выиграть дело и отсудить деньги, нужно только, чтобы процесс, наконец, начался, однако существует множество способов отсрочить его, и судья Тэтчер все их знает. А еще он сказал, будто ходят разговоры о другом процессе, насчет того, чтобы отобрать меня у папаши и отдать под опеку вдовы и, если верить этой болтовне, на сей раз так оно и случится. Это меня здорово напугало, потому как я вовсе не хотел возвращаться к вдове, снова влезать в тесный костюмчик и становиться цивилизованным, как они это называют, человеком. Ну, тут старик мой начал ругаться и обложил дурными словами вся и всех, кого смог припомнить, а потом обложил, чтобы уж наверняка никого не пропустить, по второму разу, и кончил тем, что охаял всех скопом, в том числе и тех, кого он не знал по имени, и потому, когда добирался до одного из них, говорил просто — как его там — и шел дальше.

Папаша заявил, что еще посмотрит, как это вдова заполучит меня. Он, дескать, будет держать ухо востро и, если кто попытается заявиться сюда и шутки с ним шутить, так он знает милях в семи-восьми отсюда местечко, в котором спрячет меня, и пусть они тогда ищут хоть до упаду, все равно ни черта не найдут. И от этого мне тоже стало не по себе, но всего на минуту: я решил, что дожидаться здесь, пока он это проделает, не стану.

Старик велел мне сходить к ялику, перенести в лачугу то, что он привез. В ялике лежал мешок с кукурузной мукой, фунтов на пятьдесят, здоровенный кусок копченой грудинки, патроны, четырехгалонная бутыль виски, старая книга и две газеты, — это чтоб пыжи делать, — и немного пакли. Я выгрузил все это на берег и присел отдохнуть на носу ялика. Посидел, подумал, и решил, что, удирая, прихвачу с собой ружье и лески и укроюсь в лесу. На одном месте подолгу оставаться не буду, а стану бродить по округу, все больше ночами, кормиться охотой да рыбалкой и забреду так далеко, что ни папаша, ни вдова нипочем меня не отыщут. Я так увлекся этими мыслями, что про время и думать забыл — пока не услышал, как папаша орет, интересуясь, заснул я или утоп.

Перетащил я все в лачугу, а тут и стемнело. Пока я готовил ужин, папаша пару раз приложился к бутылке и вроде как разогрелся, и снова начал рвать и метать. В городе он напился, ночь провел в канаве, так что смотреть на него было одно удовольствие. Ну, вылитый Адам, только что вылепленный из глины. Обычно, когда виски ударяло ему в голову, он принимался обличать правительство, то же самое произошло и теперь.