— Но только, чур, — призывая ко вниманию, Вениамин ткнул пальцем вверх. Наш дорогой Цымбал Валера сразу отсыпает мне табачку. — И кивнул в сторону молчаливо сидевшего против него парня.

— Во, смотри-ка, — усиленно окая и комично выпучивая глаза, ответил Цымбал, зачем-то убирая вещмешок с колен, — утром только брал.

— Утром было до боя, а сейчас — после. — Начальственным тоном осадил его Грушинский и прокашлявшись, картинным жестом пригладил едва оформившиеся щетки усов. — Итак. — Вениамин скрестил ладони у живота и уставившись в верхний угол комнаты, начал:

— Вот, только последняя строфа, не совсем гладко. — Несколько виновато начал объяснять Грушинский, закончив читать стихотворение.

— Ладно, завтра во Дворце съездов расскажешь все до конца. Успокоил его Михалыч. — Но ведь действительно, свиньи же правили, довели страну до такого. — Подвел он резюме и стал, вместе с пришедшим на помощь Шульгиным, вскрывать консервные банки.

Дверь неожиданно отворилась, и в полумраке проема показались братья-близнецы, Леха и Андрей, с полотенцами и бритвенными приборами в руках. С самого начала они куда-то ускользнули, и судя по их всклокоченным прическам, оба только что вышли из душевой.

— О-о, два брата-акробата! — Крикнул из своего угла, прямо в сапогах улегшийся на диван Перелыгин. — Уже где-то помыться успели.

— Да, там, в душе — неопределенно ответил один из них и повесил полотенце на крюк платяной вешалки.

— Холодной водой, что-ли? — Криво усмехнулся Пенкин и понимающе подмигнул отделенному, ткнул пальцем в сторону близнецов.

— Не-е, в походной кухне нагрели. Там, третий взвод моется.

— Бля, ну и тихушники! — Смачно выругался командир отделения, и от возмущения даже поднялся со своего ложа. — Хоть бы слово сказали. Дать бы вам по наряду вне очереди… Ну, ладно. — И вдруг переменил тон. — А может и нам на халяву сполоснуться? Как в старину, перед ответственным сражением.

— Да-а, брось, командир, — вяло возразил ему пулеметчик, — считай, скоро полночь, а в пять утра, наверное выступим.

— Хм, и то верно, — согласился с ним сержант и поскреб щеку с трехдневной щетиной, — но побриться все-таки надо.

Наконец, долго сипевший чайник засвистел и плюясь паром, начал подбрасывать крышку.

— Ребята, подставляй, у кого что есть. — Михалыч кинулся к примусу и, спрятав ладонь в рукав гимнастерки, быстро снял чайник.

— Скорей-скорей, заварка выкипит, — подбадривали его со всех сторон, но Михалыч и сам знал, что надо делать.

Разобрав галеты и тушенку, вновь заняли свои места, лишь только близнецы, как Димка, расположились у входа в номер.

Братья родом были рязанские — освобождены во время наступления из следственного изолятора.

А сидели они вроде как за убийство; угоняли вместе с цыганами лошадей, да потом и убили одного из них, за обман при дележе денег.

Братьям так и так надо было уходить; надеяться на милость цыган в смутное время — верх легкомыслия.

При возрасте в девятнадцать-двадцать лет, во всем держались независимо и особняком; к командирам относились со сдержанной снисходительностью. Вот и сейчас, расположили отдельно от всех, на табурете, нехитрую снедь и о чем-то говорят вполголоса.

Может быть о доме? Хотя, чего о нем говорить. Димка, месяц, как в регулярных частях, а никакой тоски не чувствует, наоборот, первым пошел записываться добровольцем: накинул год, сказал, что в декабре восемнадцать, и порядок; никто документы и не стал требовать.

Мать, правда, жалко. Истерику закатила напоследок. Да еще бабка с младшей сестрой начали ей подвывать. Но ничего, уж обойдутся как-нибудь, пока. А дальше — видно будет.

Дверь мягко отворилась и в комнату, также беззвучно вошел Гоша-минер; низкорослый, в гражданском берете, из под которого выглядывали вьющиеся волосы, переходящие в кустистые рыжие бакенбарды. Гоша прошел Афган, и был всегда спокоен, что называется, как удав.

— От вашего купе-люкс, — произнес он улыбнувшись одними уголкам губ, — аромат… сразу видно — Михалыч заваривал. — И, развязывая на ходу вещмешок, направился к столу.

— В коммерческом кафе сейчас печенья надыбал. — Георгий тряхнул содержимым мешка и отсыпал добрую его треть на стол.

Как само собой разумеющееся, налил чай в свою, едва не литровую кружку, и поудобней уселся с краю кровати.

— Вот, ценник захватил. — Он достал из кармана бумажку и, покрутив ей в воздухе, бросил рядом с чайником. — Восемьсот рублей — килограмм.

— Ого. — Шульгин даже присвистнул от изумленья, а Лидия нервно расхохоталась, едва не подавившись печеньем. На что Гоша лишь согласно кивнул и со значеньем заключил. — Власть возьмем — головы будем отрывать за такие цены.

И по тому, как вдруг блеснули его глаза, Димка понял — будет отрывать, без всякого сомненья.

— Ну-у, про власть размечтался, — с усмешкой возразил Михалыч Георгию. — Народ ведь никогда власти не имел — ни в семнадцатом, ни при Хрущеве, ни в перестройку, и сейчас, то же, не стоит особенно мечтать.

— Это почему же? — Минер откусил печенье и сделал обстоятельный глоток.

— А потому, что народ не правил никогда. Не знает, как это делать. И не готов он к власти. И не чувствовал себя ей ни раньше, ни сейчас. Не зависит ведь ничего от народа. — Заключил он свою тираду и широко развел руки в стороны.

— Как это?! Не чувствовал, не зависит?! — Завелся вдруг Грушинский и даже привстал с кровати. — Я себя сейчас, ой-ей-ей как чувствую властью, и от меня много чего зависит, Михалыч, и от тебя, впрочем, тоже.

— Ну, еще замполит, на мою голову, — отмахнулся от него «дед», — зависит — не зависит, я — мы… армия — мы, понятно. Что прикажут, то и делаем. Другой вопрос, что все — добровольцы, но это, особый разговор.

— Так чего ж ты тогда полез в армию, раз тут приказывают, — с нескрываемой издевкой поддел его Пенкин, и торжествующе задрал вверх свою куцую бородку; на него, впрочем, никто не обратил внимания.

— А я говорю, — Михалыч начал заметно распаляться, — когда со стрельбой прекратим, надо подумать, чтобы действительно власть народной сделать, чтобы не отобрали ее, как большевики в семнадцатом, — Михалыч начал жестикулировать. Видно было, что думал он над этим много, но не умел хорошо выразить словами, — чтобы не от народа в целом, а от каждого человека зависело — что и как надо устроить в государстве. По мне — хоть коммунизм, хоть царизм, хоть фашизм — лишь бы человек себя властью ощутил… Вот так, да. А иначе, чего я в пятьдесят лет под пули лезу? У меня уже скоро четвертый внук будет; дочка от третьего брака замуж недавно вышла.

— Ну, ладно, все это разговоры. — Гоша-минер смачно отрыгнул и поставив кружку, полез в портсигар за папиросой. — Сейчас, вот, ума не приложу, как Кремль брать будем?

— Да-а-а, рассуждаешь ты будто командир дивизиона, — хохотнул из своего угла Перелыгин.

— Ага, посмейся, — минер прикуривал сделав затяжку, выпустил дым через нос, — сейчас с радистом беседовал о том о сем… так, доложу вам по секрету, что от армии Тимофеева осталось, максимум, полторы дивизии. Потому как… — он вытащил спичку, и поковыряв ей в зубах, сплюнул на пол, — гостиница «Украина», в которой они расквартировались сегодня вечером, уничтожена при недавнем авианалете. Кстати, Новоарбатский и Дорогомиловский мосты — тоже, того…