Крауя не стал препираться. Какой смысл? Скорее притихнут.
С верхней полки свесил голову седой лохматый старик с патриархальной толстовской бородой. Его грязные, стоптанные, давно немазанные сапоги покачивались на весу.
— Так вы, значит, латыш?
— Да. А что?
— Ничего, просто так... Слышал я кое-что о латышах. Говорят, отличные вояки... Да... Интересно, что бы вещал Лев Николаевич, доживи он до нынешних времен?
— Вы знали Толстого?
— Как не знать, соседями были. Примечательный старец, хоть и лицемер ужасный...
— Лицемер — это как же? — удивился Крауя.
— Да взять хотя бы его проповеди и все остальное... В мужицкой одежде ходил, а свою господскую шкуру так и не сбросил... А вы, что же, коммунист?
Крауя кивнул.
— Вообще-то коммунисты народ неплохой, я, пожалуй, примирился бы с ними, — продолжал старик. — Да вот беда, уж больно притесняют личность, таланты губят...
— С чего это вы взяли?
— Ас того, как со мной обошлись. Я музыкант, артист, я каждый божий день упражняться, играть обязан, ведь в пальцах все мое искусство; а домком посылает меня на заготовку дров, на погрузку кирпичей, на чистку уборных. Трудовая повинность, говорят они, для всех граждан обязательна... Ну, гражданские свои обязанности я выполняю, чищу уборные, а талант мой загублен... Вот полюбуйтесь, пальцы у меня теперь, как цапки... Да и рояль конфискован...
— Чего с ними без толку разговаривать — насильники, грабители, изверги! — опять подал голос барышник с Сухаревки, размахивая увесистыми кулаками и брызгая слюной в соседей.
По углам по-прежнему шептались о том, что было боязно высказать вслух: вот-вот наступят перемены, боль-шевики-де сотнями расстреливают, тысячами... Но ни аресты, ни террор им не помогут...
Крауя слушал и диву давался: какие нелепые слухи, какие панические настроения царят здесь, вблизи Москвы, и как стойко держатся стрелки там, на фронте... Там — революционный порыв, жажда борьбы, здесь — бессильный злобный шепоток барышников, разнузданное хамство дезертиров и шкурников, происки деникинских шпионов... Ну и народец подобрался в вагоне, сплошная контра...
2
В Москву прибыли ближе к полудню. На вокзале на скамейках, а то прямо на полу, на ступеньках лестницы сидят, лежат вповалку отощавшие люди, особенно много старух, детей. Бесчисленные руки тянутся за подаяниями... У кассы толпятся бабы с порожними бидонами. Это молочницы. Грубые обветренные лица, красные сильные руки.
Засмеются — и блеснут здоровые, белые зубы. Вот протиснулся сквозь толпу какой-то франт. На нем мягкая велюровая шляпа, перчатки, шелковый галстук. Этот как будто из разряда «чистых», обитателей особняков.
Когда молочницы пытаются оттеснить его в конец очереди, он цедит сквозь зубы:
— У, быдло!
Молочницы приходят в откровенную ярость, дружно берут его в оборот, вот-вот исколотят.
— Маша, —- кричит одна из них, — двинь его бидоном! Будет знать, как лезть без очереди!
— Ну погодите вы у меня!.. — негромко грозится франт. От волнения и злости у него дрожит челюсть.
— Ах, ты грозить еще будешь... А ну, где милиция? Отправить его на Лубянку!..
Франт мгновенно примолк, даже как будто испугался. Втянув голову в воротник, насупившись, встал за толстой молочницей. Просунул большой палец в петлицу и, с аристократической отрешенностью глядя в одну точку, что-то насвистывает, мурлычет себе под нос...
Крауя в Москве впервые. До военного комиссариата, где работает брат, далеко, на извозчика нет денег. На трамвае тоже не поедешь — для этого, наверное, необходимо какое-то удостоверение. Впрочем, он и не знает, в какую сторону ехать. Ничего, дойдет пешком, у милиционеров по пути справится.
Свернул в ближайший переулок бородатый старик музыкант, с которым вместе вышли на площадь. На прощанье приподнял шляпу, протянул ему руку. Уходя, еще что-то сказал, но Крауя так и не понял. Ушел, волоча по земле сукастую увесистую можжевеловую палку. На боку вместительная, наполовину пустая сума. Крауе почему-то вспомнились ветхозаветные пророки... Кому нужны сейчас такие бородачи-пророки?..
На улицах шла бойкая торговля семечками, яблоками, махоркой. Мальчишки наперебой предлагали папиросы. Тетки расхваливали свои тепленькие пирожки с капустой, с творогом. Красноармейцы, опасливо озираясь, доставали /из-под полы новое обмундирование. Стоило показаться милиционеру, и толпа в панике разбегалась. Сыпались семечки, папиросы, пирожки...
На каждом перекрестке нищие, калеки, беженцы. Умоляющие взгляды, протянутые руки, жалобные голоса»
— Товарищи, помогите!.. Есть хочу1.. Три дня крошки во рту не держал!..
Жертвы войны и капитала, изувеченные люди, до того истощенные, забитые, изуродованные и внешне и внутренне, и все-таки живые люди, не потерявшие способности чувствовать... один без рук, другой без ног...
Движение на улицах довольно оживленное. Автомобили, ивозчичьи пролетки. У извозчиков крепкие лошади. Ритм большого города ничто не в силах нарушить — ни война и революция, ни эпидемия и голод...
На Красной площади Крауя остановился перед огромной картой военных действий. Она пестрит бумажными стрелами, исколота синими и красными флажками. С юга по-прежнему ближе всех подступили деникинцы — офицеры, белоказаки. На Петроград наседают «молодцы» Юденича, эстонские и финские белогвардейцы. Отмечены и глубокие рейды конницы генерала Мамонтова. Лишь Колчак отброшен далеко за Урал. Там крестьянин-сибиряк скоро свернет ему адмиральскую шею.
Подошли двое, видимо, из «этих». Запрокинули головы, подбоченились, курят, криво усмехаются, глядя на красные флажки, которые не скрывают победоносного шествия Деникина.
«Теперь уж недолго осталось ждать...» — как будто говорят их плутоватые и хитрые ухмылки...
Крауя проводил их неприязненным взглядом: рано обрадовались, ишь как лихо замахали тростями с серебряными набалдашниками...
Но вот у карты двое рабочих в перепачканных солдатских гимнастерках, смотрят долго, серьезно.
— Прет нечистая сила... — говорит один.
— Ничего, остановят, да еще так шуганут, что костей не соберут, — отзывается второй.
— Остановят! — подтверждает Крауя.
— Вы тоже так считаете, товарищ?
— Иначе и быть не может!
— Это хорошо...
В военном комиссариате брата отыскать удалось довольно быстро. Два года не выделись. Брат все время был в Москве. Сначала при Октябрьской больнице, затем в комиссариате. Делопроизводитель. Учился петь у итальянца-профессора. Мечтал о блестящей артистической карьере. И как будто не без основания.
А он, Антон Крауя, в прошлом ученик слесаря, с первых дней империалистической войны на фронте. Побывал в Восточной Пруссии, под Варшавой, в Галиции. Трижды ранен, травлен газами. И под Казанью, и на Урале, и в этом году под Ригой. Теперь он красный командир.
— Хорошо, что ты приехал, я тебя из Москвы никуда не пущу...
— Да ты что, брат! Я всего на денек-другой, не больше, в главный штаб командирован...
— А ты знаешь, из Москвы намечено эвакуироваться.
— Эвакуироваться? — Крауя с удивлением посмотрел на него. — Ерунда,..
— Нет, не ерунда, есть секретное указание... Все уверены, что в ближайшие дни что-то должно произойти...
— Кто эти «все»? — спросил Крауя довольно резко.
— Ну, в комиссариате, да мои знакомые, с которыми встречаюсь... — Брат немного задет, обижен его резкостью, хмурится, краснеет.
— А я говорю, что ерунда это... Положение на фронтах не так уж безнадежно...
— Ну, а Деникин?
— И его разобьют — от генеральского мундира только клочья полетят! Скоро из Латгалии пришлют латышскую дивизию...