взгляда казаться фальшивости основного положенія. По-этомз’ я рѣшилъ оставить ее. Но рѣшенія поэта подобны гнѣву матери. Черезъ два мѣсяца несчастная проза „Со-фонисбы“, такъ жестоко покаранная мною, попалась мнѣ подъ руку. Я перечелъ ее и мнѣ показалось, что она не лишена нѣсколькихъ удачныхъ мѣстъ. Я переиначилъ ее въ стихахъ, сильно сокращая и стараясь красотой стиля скрыть недостатки содержанія. Хотя я былъ убѣжденъ въ томъ, что мнѣ не удастся сдѣлать изъ нея порядочную трагедію, у меня не было храбрости окончательно оставить ее, такъ какъ это былъ единственный сюжетъ, въ которомъ высокій духъ Карѳагена и Рима получалъ такое полное развитіе. Это слабая трагедія, но въ ней есть мѣста, которыми я горжусь.

Въ общемъ же мои трагедіи казались мнѣ достаточно зрѣлыми, чтобы произвести общее цѣльное впечатлѣніе, и я рѣшилъ воспользоваться своимъ пребываніемъ въ Парижѣ, чтобы издать ихъ, изящно, тщательно и удобно, не щадя ни труда, ни денегъ. Но раньше, чѣмъ остановиться окончательно на выборѣ той или иной типографіи, я хотѣлъ з’знать, какъ онѣ справятся съ иностраннымъ языкомъ. На пробз’ я далъ законченный еще въ прошломъ году панегирикъ Траянз\ и такъ какъ онъ былъ не длиненъ, то все было готово ранѣе, чѣмъ черезъ мѣсяцъ. Это было мудрою мѣрой, такъ какъ пришлось перемѣнить типографію. Я заключилъ условіе съ Дидо старшимъ, человѣкомъ опытнымъ и любящимъ свое дѣло, къ то м3' же аккуратнымъ и въ достаточной мѣрѣ владѣющимъ итальянскимъ языкомъ. Съ мая 1787 г. я началъ печатаніе перваго тома трагедій. Я спѣшилъ, зная, что съ моимъ отъѣздомъ въ іюнѣ въ Эльзасъ, гдѣ я собирался остаться до зимы, печатанье затянется, хотя и были приняты мѣры, чтобы я каждую недѣлю получалъ листы для корректуры, которые я затѣмъ вновь отсылалъ въ Парижъ. Такимъ образомъ, я былъ вынз'жденъ провести зимз' въ Парижѣ, мысль о которомъ внушала мнѣ отвращеніе. Рѣшиться на это могли заставить меня лишь

любовь и слава. Я оставилъ Дидо рукописи „Разсужденія въ прозѣ", служащаго предисловіемъ, и трехъ первыхъ трагедій, которыя я по глупости считалъ вполнѣ отдѣланными и отшлифованными. Только потомъ, когда началось уже печатанье, я понялъ, какую допустилъ ошибку.

Любовь къ покою, радость жить подъ одной кровлей съ моей Дамой, близость книгъ и любимыхъ лошадей— все это заставляло меня желать скораго возвращенія въ Эльзасъ. Но было и еще одно обстоятельство, дѣлавшее для меня вдвойнѣ пріятной жизнь въ Эльзасѣ. Другъ Калузо обѣщалъ провести съ нами лѣто. А это былъ лучшій изъ людей, которыхъ я когда-либо зналъ, и послѣ смерти Гори мой единственный дрз^гъ. Черезъ нѣсколько недѣль послѣ нашего возвращенія въ Эльзасъ, къ концу іюля мы поѣхали къ нему навстрѣчу до Женевы. Затѣмъ уже втроемъ вернулись черезъ всю Швейцарію въ нашу виллу близъ Кольмара, гдѣ, такимъ образомъ, сосредоточилось все самое дорогое для меня на свѣтѣ. Неожиданно, въ первомъ же разговорѣ, другъ мой коснулся моихъ семейныхъ дѣлъ. Моя мать дала ему довольно странное, если принять во вниманіе мой возрастъ, мои занятія, мой образъ мыслей,—-порученіе, состоявшее въ предложеніи жениться. Онъ мнѣ передалъ его, смѣясь. Также смѣясь, отвѣтилъ я отказомъ, и мы сообща составили извинительное письмо моей милой матери.

Покончивъ съ вопросомъ о женитьбѣ, мы изливали свои сердца въ безконечныхъ разговорахъ о литератз'рѣ, которую оба такъ любили. Я ощущалъ прямую потребность бесѣдовать объ искусствѣ, говорить по-итальянски о томъ, что касается Италіи. Вѣдь, я былъ лишенъ этого наслажденія болѣе двухъ лѣтъ, и вредное вліяніе оторванности больше всего сказывалось на стихахъ. Я дз^тмаю, что если бы современнымъ знаменитѣйшимъ людямъ Франціи, Вольтеру и Руссо, напримѣръ, пришлось прожить лучшую часть своей жизни въ скитаніяхъ по странамъ, гдѣ никто не знаетъ ихъ языка, и гдѣ не съ кѣмъ поговорить, то у нихъ, можетъ быть, не хватило бы невозмз^т-

тимости и запорнаго постоянства писать исключительно изъ любви къ искусству, разсказывая свою душу, какъ это дѣлалъ я въ продолженіе столькихъ лѣтъ, вынужденный жить и общаться съ варварами. По совѣсти, въ отношеніи къ итальянской литературѣ мы въ правѣ называть такъ всѣхъ остальныхъ европейцевъ, но это, однако, можетъ относиться и къ большей части Италіи, зиі пезсіа. Пожелай кто-нибудь писать вдохновляясь твореніями Петрарки и Данте, емз^т суждено будетъ остаться непонятымъ, такъ какъ кто теперь въ Италіи можетъ по настоящему цѣнить и живо чз^гвствовать Данте и Петрарку? Одинъ на тысячу,—и то сказано слишкомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, непоколебимый въ своемъ отношеніи къ истинному и прекрас-номз', я предпочту (польззшсь каждой возможностью, чтобы изложить свое отношеніе къ данному вопросу), я пред-почтз' писать на мертвомъ языкѣ для з^тже почти совсѣмъ не сз’ществующаго народа и быть заживо погребеннымъ, чѣмъ писать на одномъ изъ нѣмыхъ и глухихъ языковъ, какъ языкъ французовъ или англичанъ, хотя ихъ армія и из'шки дѣлаютъ ихъ модными. Въ тысячз* разъ лучше стихи итальянскіе (но хорошо выточенные), даже если они и бз'дз'тъ временно презираемы и неизвѣстны, или осмѣяны, чѣмъ французскіе или англійскіе, или на какомъ-нибз'дь другомъ могущественномъ жаргонѣ, которые получатъ большое распространеніе и принесутъ всеобщее одобреніе. Вѣдь, не одно и то же перебирать для себя одного благородныя и мелодичныя стрзчіы арфы или дз^тть въ пошлз^тю волынкз% хотя бы подъ торжественные аппло-дисменты тысячи вислоухихъ слушателей

Возвращаюсь къ моему другу, въ разговорахъ съ которымъ я часто высказывалъ эти мысли, что доставляло мнѣ величайшее облегченіе. Я не долго наслаждался полнымъ и столь новымъ для меня счастьемъ проводить дни съ людьми, которыхъ я любилъ и глубоко уважалъ. Несчастный случай съ моимъ другомъ нарз'шилъ нашъ покой. Онъ запалъ съ лошади, катаясь со мной верхомъ, и вьівихнзчіъ себѣ руку въ кисти. Я сначала подумалъ,

что онъ сломалъ ее, и это такъ сильно взволновало меня, что я заболѣлъ и мое положеніе стало опаснѣе его. Черезъ два дня у меня началась жестокая дизентерія. Болѣзнь быстро з'хз’дпіалась, и въ продолженіе пятнадцати дней я не бралъ въ ротъ ничего, кромѣ ледяной воды. Я страшно ослабъ, въ сз'тки у меня бывало болѣе восьмидесяти испражненій, но не было лихорадки. Темпе-ратз'ра тѣла настолько понизилась, что винныя припарки, которыя мнѣ клали на животъ, чтобы оживить совершенно истощенные органы, припарки настолько горячія, что обжигали рз'ки моимъ домашнимъ и мою кожу, казались мнѣ холодными. Весь остатокъ жизни сосредоточился въ головѣ, хотя и ослабѣвшей, но ясной. Спустя пятнадцать дней настзчіило улучшеніе, но еще на тридцатый день число испражненій превышало двадцать въ сутки. Наконецъ, черезъ шесть недѣль я выздоровѣлъ, хотя и превратился въ скелетъ и такъ ослабъ, что еще цѣлый мѣсяцъ слуги вынуждены были переносить меня на рзчсахъ, когда приходилось поправлять постель. Я дз^малъ, что не выживу. Мнѣ были крайне тяжелы мысли о смерти, о разлукѣ съ моей Дамой, съ другомъ, со славой, еще только рождавшейся, которой я добивался въ теченіе десяти лѣтъ со столькими усиліями. Я чз’вствовалъ, что всѣ произведенія, оставшіяся послѣ меня, были бы не въ такой мѣрѣ закончены, какъ я бы могъ этого достичь, если бы Господь далъ мнѣ время. Утѣшало меня лишь то, что я з^ирз^ свободнымъ въ присутствіи самыхъ дорогихъ для меня сз’ществъ на свѣтѣ, любовь и уваженіе которыхъ я, казалось, заслз'жилъ, и то, что меня минзчотъ страданія физическія и моральныя, вѣрные спутники старости. Я сдѣлалъ другу всѣ нужныя указанія насчетъ дальнѣйшаго печатанія моихъ трагедій. Когда я впослѣдствіи занялся серьезно самъ этимъ печатаніемъ, продолжившимся около трехъ лѣтъ, то ясно понялъ по кропотливости и медленности работы надъ безконечными корректурами, что з^гмри я тогда, послѣ меня не осталось бы ничего значительнаго. Весь первоначальный трудъ пропалъ бы даромъ—такое

рѣшающее значеніе имѣютъ въ поэзіи послѣдніе заканчивающіе штрихи.

На этотъ разъ сзщьба помиловала меня и позволила довести трагедіи до той степени совершенства, какую я могъ имъ дать. Я надѣюсь, что написавъ ихъ, я оставилъ по себѣ нѣкоторый слѣдъ.