Но гусары в побелевших от въедливой пыли мундирах, давно расстреляв все патроны, снова и снова бросались на врага, спасая порой попавшие в беду части от неминуемой гибели.
Вот как опишет позднее один из защитников оставшейся без снарядов русской батареи атаку нарвских гусар:
«В критический момент откуда-то сбоку, из лощины, заросшей рыжим колючим кустарником, словно из-под земли, вылетел эскадрон нарвских гусар, отсекая от наших ложементов дикую орду башибузуков... Неприятель-
ских всадников было больше чуть ли не вдвое. Однако они разом осадили коней, завопили «алла!» и начали беспорядочно палить из своих английских магазинок. Нарв-цы скакали без выстрела. Ближе, ближе... И тут же стрельба разом прекратилась. Только пыль да взлетающие молнии палашей. В какие-то считанные минуты банда была рассеяна. Наши батарейцы, уже готовившиеся принять лютую мученическую смерть, начали приходить в себя. Многие молились и плакали...»
Знойный, огненный август подходил к концу. Изны вающий от жары и тоскливой злобы Мехмет-Али-паша, он же Карл Детруа, в своем роскошном шатре пил с давним приятелем прусским атташе бароном фон Розенау вонючий матросский джин, к которому пристрастился еще во время своих корабельных скитаний, нервно грыз бескровные синеватые ногти и ждал грозы из Стамбула. Мысли главнокомандующего были мрачными.
Наступление, на которое он возлагал столько надежд, сорвалось. Этому хвастливому, расшитому золотом Ахме-ду-Эюбу так и не удалось прорвать фронт проклятых русских. А ведь он дал ему лучшие таборы низама. Что осталось от них после этого наступления? Все дороги забиты ранеными. А результат? Русских лишь кое-где удалось потеснить с их позиций. Путь же на Белу и Систов по-прежнему закрыт. Резервы почти все исчерпаны. Остаются лишь гарнизоны крепостей да стоящий между Рущу-ком и Силистрией отряд не в меру строптивого египетского принца Гассана, солдаты которого путаются в своих полосатых бурнусах. С этими навоюешь...
Мехмет-Али-паша снова потянулся к граненой бутылке и плеснул пахучей жидкости в золоченые узорчатые пиалы.
— Хотите, Карл, я разом подниму ваше настроение? — спросил его барон, взяв пиалу и близоруко шуря свои маленькие круглые глаза, опушенные желтыми ресницами. От матросского пойла он уже изрядно охмелел. — Русский император Александр вот уже несколько ночей мучается жестокой бессонницей. Боюсь, что он потерял и аппетит. И знаете, что привело его в такое состояние? Дружеский совет нашего мудрого канцлера Бисмарка австрийцам. Следуя этому совету, они затеяли военные маневры. И их конный корпус, сбившись с дороги, «слу-
чайно» перешел границу Румынии, оказавшись в русском тылу. Об этом сразу же стало известно императору Александру. Сейчас светлейший князь Горчаков бомбардирует Вену секретными депешами. А русский царь подвергает свое августейшее здоровье испытанию — не спит по ночам и отказывается от еды. И все из-за этих грубых мужланов, нерадивых австрийских драгун, не умеющих ориентироваться по карте...
Турецкий главнокомандующий криво улыбнулся, поднял пиалу и хрипло сказал:
— За Пруссию!
— За Великую Германию! — в тон ему провозгласил баров Розенау и вскинул голову. Хмельная дымка, подернувшая его взгляд, мгновенно рассеялась. Блеснул холодноватый серый металл, от которого Мехмету-Али-паше стало не по себе. Уж кто-кто, а он отлично знал, что прусский военный атташе своими круглыми близорукими глазками, если надо, умеет видехь далеко. Очень далеко...
Настроение главнокомандующего и вправду поднялось. Собственные неудачи уже начинали ему казаться не столь значительными. В конце концов инициативой на восточном фронте пока владеет он. И, слава аллаху, здесь русским не сдано ни одной крепости. А неудавшееся наступление можно будет возобновить, если Стамбул даст дополнительные резервы... И еще неизвестно, как пойдут дела у его конкурентов. Не расколотит ли себе лоб этот выскочка Сулейман, штурмуя Балканские перевалы? Хитрый Осман, конечно, будет отсиживаться со своей армией в Плевне. Но русские обложили его, как медведя в берлоге. Еще вопрос — сумеет ли потом он оттуда вырваться?..
На восточном фронте третью неделю шли затяжные, неугомонные дожди. Низкие серые тучи, как привязанные, висели над вершинами окрестных холмов. Земля раскисла и отяжелела. На солдатские сапоги налипали пудовые комья густой маслянистой грязи. Дороги напоминали канавы, залитые водой.
Ни русские, ни турецкие войска не двигались с места. Да и куда двинешься в этакую непролазь? На фронте снова установилось затишье.
Полковник Пушкин сидел в своей палатке и, зябко кутаясь в старую отцовскую кавказскую бурку, разбирал только что прибывшую корреспонденцию. Ему что-то
нездоровилось. В палатке кисло пахло промокшим брезентом и прелой грибной сыростью.
Писем было много: от брата Григория, от Маши, от Анны Николаевны Васильчиковой, от старших детей... Слава богу, все у них ладно. Они сообщали домашние новости, скучали и тревожились о нем, желали скорого возвращения.
Перечитав письма, Александр Александрович нетерпеливо взялся за прессу. Английские и австрийские газеты громогласно и торжествующе сообщали о невиданном поражении русских под Плевной. Приводились цифры потерь одна другой чудовищнее. Стремясь перещеголять друг друга, корреспонденты сообщали, что Дунайской армии как таковой уже практически не существует, что, по самым достоверным сведениям из Главной квартиры, царь Александр намерен в ближайшие дни отдать приказ о всеобщем отступлении и позорном возвращении в Россию. На видных местах печатался большой портрет бородатого, расшитого галунами великого и непобедимого Османа-паши...
Русские газеты безмолвствовали. Пушкин просмотрел одну, другую. О неудаче под Плевной ни слова. Развернул волглые листы суворинского «Нового времени». В пространной корреспонденции с Балкан восторженно описывалась стойкость русского солдата под вражеским огнем:
«Солдат, который идет вперед, не выпуская патронов, — образцовый, дисциплинированный солдат. Это идеал атаки. Трудно поверить, какой соблазн огорошить неприятеля огнем, а не ждать молчаливо штыкового боя... Огонь турок был таков, что даже между музыкантами были потери. Трубы перебиты пулями. Граната, разорвавшаяся в середине хора, вынесла из строя шестерых. И под этим огнем идти без выстрела, повторяю — каков должен быть солдат для этого!..»
Далее в том же духе. Пушкин вздохнул и болезненно поморщился.
«Тебя бы в середину этого хора, господин журналист, — зло подумалось ему, — опять отвечаем на вражеский огонь барабанным боем и музыкою... И это преподносится как идеал атаки. Сколько крови нам стоит этот идеал! И сколько еще будет стоить... В том-то и беда, что так же вот, как этот корреспондент «Нового времени», думают и многие воинские начальники, посылающие своих
417
27 Герои Шипки
подчиненных прямехонько на убой. Ужели эта страшная война их ничему не научила и не научит?..»
Снова Пушкин мучительно думал о том, что же в конце концов произошло под Плевной? В торжествующие клики европейских газет верить не хотелось. Почему же нет никаких сообщений по армии? По частям уже ходят темные слухи. Порой самые невероятные.
Эта система таинственности и неопределенности, столь распространенная в армии, да и во всем государстве Российском, действовала угнетающе. Невольно думалось: почему же правительство и высшее командование так опасаются сообщать войскам и всему народу правду? Пусть горькую, трудную, но правду. Почему о неудачах своих мы вынуждены узнавать из иностранных источников? Тут одно из двух: правительство не уверено либо в себе, либо в народе...
Гроза из Стамбула, которую ждал Мехмет-Али-паша, хоть и с опозданием, но все же разразилась. Незадачливый главнокомандующий был смещен со своего поста и переведен на оборонительные работы в Софию...
Однако его головокружительная карьера, столь обильная взлетами и падениями, на этом не кончится. За него вступятся могущественные друзья. О нем перед молодым горячим султаном будет вкрадчиво хлопотать Дизраэли. Не забудет его и Бисмарк. Имя Мехмета-Али-паши еще всплывет на Берлинском конгрессе, где он, плетя хитроумные интриги, постарается сделать все, чтобы лишить ненавистных ему русских плодов их такой великой кровью завоеванной победы...