12 апреля в час пополудни на Скаковое поле в Кишиневе, где были в полной походной выкладке выстроены войска и толпился народ, прибыл государь император. Когда кончился высочайший объезд войск, барабаны ударили «на молитву», и полки по команде обнажили головы.
Преосвященный Павел, выступив вперед в полном епископском облачении, вскрыл поданный ему пакет и зычным голосом начал читать:
«Божиего милостью мы, Александр Второй, император и самодержец всероссийский...»
Над притихшими жителями утопающего в весенней грязи Кишинева, над войсками гулкой колокольной медью плыли слова:
«...вынуждены... приступить к действиям более решительным...».
Война началась.
. Опять полковник Пушкин жил один в большом опустевшем доме...
Спасибо сестре Маше, доброму ангелу-хранителю, как яа крыльях прилетела по первому зову, чтобы собрать племянников и племянниц и снова увезти их в Лопасню. Знала: без нее Александр со своей оравой не управится, да еще в такую горячую пору — в разгаре мобилизация.
У полковника в эти дни голова шла кругом. Дневал и ночевал в штаб-квартире да в эскадронах. Перепоручать свои дела другим Александр Александрович не любил. Особливо сейчас не мог этого допустить, ибо шла полным ходом подготовка не к параду или смотру какому, а к боевому походу, который, как он с полным правом полагал, будет труднейшим. Уже одно то, что придется воевать под командованием фон Родена, не вселяло в него радужных надежд...
Своим офицерам полковник не уставал повторять:
— Promenade militaire 11, господа, не будет, поверьте
мне. Предстоит война суровая и жестокая. Многое будет зависеть в походе от того, как мы сегодня к нему подготовимся. За всякую нашу с вами промашку гусарам кровью платить придется. Прошу помнить об этом, господа...
И, слава богу, шапкозакидательских настроений в полку не наблюдалось. Готовились к ратному делу серьезно и офицеры, и нижние чины. А в штабе дивизии меж тем оассказывали веселые анекдотцы про турок и оптимистически заявляли:
— Генеральный штаб планирует завершить кампанию одним ударом. Не позднее сентября будем дома!..
Дел у полковника Пушкина было в эти дни хоть отбавляй: конская повинность, комплектование, формирование, починка, заготовка... Даже с Машей и с детьми толком не простился. Заскочил домой перед их отъездом, наскоро перецеловал дочек и сыновей, обнял сестру. Гово-оил много и сбивчиво, просил, увещевал, предостерегал... И, оставив в помощь вестовых, снова уехал в полк по делам, не терпевшим отлагательств.
Мобилизацию полк завершил четко и значительно оаньше срока. Пушкин подал об этом рапорт и получил похвалу командования.
30 апреля, поднявшись, как обычно, на заре, Александр Александрович вдруг вспомнил, что спешить ему в это утро особой нужды нет и можно наконец спокойно подумать о личных своих делах и заботах. Он вышел в обряженный свежей пахучей зеленью сад. Долго стоял и, запрокинув голову, смотрел в небо: там, в прозрачной лимонной вышине, уже озаренные невидимым с земли солнцем, плыли, задыхаясь от радостных кликов, возвращавшиеся в родные места журавли.
Потом сел писать письмо брату Григорию в Псковскую губернию. Младшему Пушкину, как и Александру, была уготована военная карьера. Вначале он шел точно (лишь с разницею в два года) по стопам старшего брата: Пажеский корпус, звание корнета, служба в лейб-гвардии конном полку, которым командовал их отчим генерал П. П. Ланской... Потом звезда воинской службы Григория засияла даже ярче, чем у Александра. В 1860 году, двадцати пяти лет от роду, он уже ротмистр и адъютант командира гвардейского корпуса. Через четыре года подполковник, офицер особых поручений при министре внутренних дел... Все это сулило, как говорили, блестящее будущее, верное восхождение к высоким государственным сферам.
Однако Григорий Пушкин в 1865 году неожиданно вышел в отставку, уехал в Михайловское, где и пребывал с той поры безвыездно. Жениться, несмотря на вполне зрелые годы, пока, видимо, не собирался. Так и жил бобылем.
Зная мягкий и добрый характер брата, Александр Александрович не сомневался, что, ежели приключится с ним какая-либо беда, детей его Григорий без внимания и заботы не оставит.
«Пятого мая, — писал он, — наш полк выступает и идет прямо за границу...
Теперь, любезный брат, уходя в поход, не мешает мне подумать и о будущем. Все мы под богом ходим, и придется ли вернуться — еще неизвестно. Во всяком случае тебе поручаю я детей моих и в случае чего прошу тебя быть их
опекуном».
Тут же сообщал и о том, что дети под охраной сестры Маши уехали в Лопасню, где и будут ожидать дальнейших событий.
При упоминании о детях сразу же тревожно заныло сердце. Вспомнилась суматоха отъезда. Он попал домой в самый разгар сборов. В комнатах стоял невообразимый шум: старшие ссорились, младшие орали. Всех их кое-как утихомиривала Маша. И разговор вышел каким-то суматошным, и прощание. Самого главного он так и не сказал ни Маше, ни старшим свопм. И удастся ли теперь свидеться, бог весть.
5 мая 18-я кавалерийская дивизия, в состав которой входил 13-й Нарвский гусарский полк, походным порядком выступала в район военных действий. Отягощенная обозами, путь к Дунаю она должна была преодолеть, по подсчетам полковника, никак не ранее чем за месяц. Александр Александрович прикинул: вполне возможно,
обернувшись за несколько дней, побывать в Лопасне и до-гпать полк в дороге. Командование на эту поездку дало свое соизволение...
В Лопасню он приехал вечером, когда все обширное семейство, включая англичанку и француженку, сидело в столовой за самоваром. Сладко пахло заваренной мятой и свежеиспеченной домашней сдобой.
— Мир дому сему! — успел сказать Александр Александрович, и тут же на него навалилась куча кричащих и визжащих от восторга детей. Он обнимал и целовал всех подряд и весело от них отбивался. Плыли перед глазами смущенные и чопорные улыбки гувернанток, раскрасневшееся от чая и нечаянной радости округлое лицо добрейшей Анны Николаевны, ликующие, блестящие, казавшиеся темными от пушистых ресниц серые глаза Маши и ее беспомощно скользнувшая с плеч тонкая кашмирская шаль, усыпанная пунцовыми цветами...
Пожалуй, никогда раньше Александр Александрович не испытывал так остро и полно чувства покоя и уюта, чувства щемящей нежности к своим близким, с которым смешивались и тревожное ожидание разлуки, и светлое умиротворение, как в эти два дня, проведенных в Лопасне в кругу своих родных. Эти два дня,'пронизанные весенним солнцем и звоном веселых детских голосов, он будет вспоминать не раз и на военном Балканском театре, и много позднее, уже на склоне своих убеленных сединою лет...
О войне, как будто по уговору, в доме не произносилось ни слова. Много шутили и смеялись. Особенно весела была Мария Александровна: смех ее, заразительный и легкий, поистине пушкинский, унаследованный от отца, серебром рассыпался то в саду, то в комнатах. Дети за ней вязались повсюду. Александр Александрович невольно любовался сестрой. Вот ведь буквально днями, 19 мая, сорок пять ей должно исполниться... А разве дашь? На вид, пожалуй, чуть поболее тридцати. Все та же немного располневшая, но статная фигура, словно точенные из слоновой кости округлые плечи и гордая шея, все те же связанные тяжелым узлом волосы сплошь в своевольных курчавых завитках, всегда выбивающихся на висках и затылке. Все то же почти не тронутое увяданием, чуть удлиненное лицо, вероятно, не столь красивое, но удивительно живое и обаятельное... Не случайно, как рассказывала она сама, несколько лет назад Лев Толстой, впервые встретивший Машу в Туле в гостях у генерала Тулубьева, застыл завороженный и сразу же захотел с ней познакомиться поближе. Потом встречался и беседовал с ней неоднократно. А когда с 1874 года в «Русском вестнике» начал печататься его новый роман «Анна Каренина», то многие в облике главной героини узнали черты старшей дочери Пушкина. И сам Толстой признавался друзьям, что именно «она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью...».