— Хочешь мира, готовься к войне, Леонид Федорович, — попробовал Пушкин защититься древним латинским изречением. — А мы же бесконечными смотрами увлечены. Огневая подготовка в загоне. Лошади раскормлены. Только что и можем — парадные эволюции исполнять.

— Армия монарха российского, господин полковник, всегда готова защитить интересы и безопасность империи, — разом переменил тон фон Роден. Лицо его разгладилось и окаменело. Два холодных остзейских глаза смотрели на Пушкина в упор. — Все меры по повышению боеспособности вверенных нам частей обусловлены утвержденными свыше уставами, сиречь законами воинской службы. И долг наш с вами — неукоснительно и свято их исполнять.

Александр Александрович сразу понял, что вести дальнейший разговор бесполезно. Выслушав тираду генерала до конца и испросив разрешение удалиться, он корректно откланялся.

— Да, хочу вас спросить, полковник, — как будто вспомнив что-то, остановил его генерал, — этот ваш ротмистр Максимов, я, кажется, его помню... Как он? Располагает вашим доверием?

— Полнейшим, — насторожился Пушкин. — Прекрасный боевой офицер. Грамотный. Инициативный. И к тому же настоящий патриот, — он не удержался и сделал выразительный упор на последнем слове.

Седая бровь фон Родена дернулась.

— Ну-ну... — неопределенно изрек генерал и кивнул головой, давая понять, что разговор окончен.

Возвращаясь в расположение полка в тряской походной бричке, запряженной парой сноровистых рысаков, с неизменным Трофимычем на козлах, с которым обычно любил потолковать в дороге, Пушкин на этот раз был молчалив и озабочен.

«С генералом закавыка вышла», — опытным оком сразу определил старый ездовой, едва глянув на командира, и с россказнями своими и побасенками не лез.

Лошади бежали ходко. Бричку кидало и заносило на выбоинах. Но полковник как будто и не замечал этого. Он думал о своем.

Собственно, от разговора с фон Роденом Александр Александрович большего и не ожидал. Отношения у него с командиром дивизии с самого начала сложились, как определил их сам Пушкин, «дружелюбно-натянутые». Старый службист, известный своей пунктуальностью и педантизмом, давно и основательно усвоил, что самое надежное в жизни— это безукоризненно и точно исполнять предписания свыше. В конце концов, кто отдает приказы, тот за них и отвечает. Свою точку зрения фон Роден перед начальством никогда не отстаивал, поскольку таковой не имел.

То, что генерал отнесся равнодушно к его начинаниям и предложениям, не столь беспокоило Пушкина. В своем полку он уже во многом реорганизовал учебную подготовку, максимально приблизив ее к условиям войпы па сильно пересеченной местности. Для полковых учений он сам выбрал место с крутыми, поросшими мелколесьем холмами, с каменистыми осыпями, с балками и оврагами, с прихотливо петляющей речушкой.

Здесь его эскадроны разыгрывали настоящие «сражения», производили рекогносцировку, скрытые обходы «противника» и стремительные атаки. Кони, застоявшиеся в конюшнях и привыкшие к церемониальным маршам, исходили мылом. Особое внимание уделялось стрельбам. Гусары, набившие руку на рубке лозы, карабинами пользовались неохотно и стреляли плохо. Работа еще предстояла большая, и от нее Александр Александрович и не думал отступать.

Он знал, что и другие полковые командиры по своей инициативе начали боевые тренировки, и это было встречено с пониманием и офицерами, и нижними чинами. Овладевшее им под конец разговора с фон Роденом горьковатое чувство разочарования и даже обиды постепенно

рассеивалось. Пусть генерал благодушествует, дело идет и без него. Время такое...

Больше тревожил Пушкина какой-то не совсем понятный, как бы с двойным дном, вопрос о Максимове. Уж ко-го-кого, а штаб-ротмистра фон Роден знал, даже награду ему вручал самолично. А вот поди ж ты, о доверии к нему вдруг спросил. Просто из любопытства генерал ничего не спрашивает. У него все по полочкам. Что-то за всем этим кроется...

Мчась в подпрыгивающей на ухабах бричке и строя всевозможные предположения относительно своего штаб-ротмистра, Александр Александрович, конечно, не мог себе представить, что имя Максимова в это время фигурировало в самых высоких правительственных сферах.

Все началось с того, что государственный канцлер светлейший князь Александр Михайлович Горчаков получил от генеральпого консула в Белграде Карцова телеграмму следующего содержания:

«В сентябре прибыл в Белград русский гусарский ротмистр Евгений Максимов. По поискам сербской полиции оказывается, что с тех пор приезжали сюда офицеры: Савельев, Долматов и другие, по-видимому, признавшие Максимова своим вождем. Переодетые сербами, одни ездили по княжеству, по городам австрийской Сербии и в Боснию, где один из них был ранее в рядах инсургентов. На днях Максимов отправился, говорят, в Петербург, обещая здешним своим агентам возвратиться через три недели. Князь Милан спрашивает меня, имеет ли этот офицер какое-либо поручение от нашего правительства?..»

Опытный дипломат, Андрей Николаевич Карцов сделал охотничью стойку. Натренированным чутьем он угадывал, что гусарский ротмистр и его друзья представляют собой какую-то неведомую организацию. Русские добровольцы не только с оружием в руках помогали восставшим боснийцам и герцеговинцам, но и вели скрытную работу в Сербии и даже на австрийской территории. Стараниями все той же сербской полиции уже было известно доподлинно: офицер Долматов связан с местными социалистами. Видимо, и другие... Л кто таков этот гусарский ротмистр Максимов, почитаемый остальными за вождя? И что означает его тайный вояж в Петербург и обратно? Не скрывается ли за этим связь с русским столичным революционным комитетом?

Забеспокоился и глава сербского правительства князь 26 Герои Шипки 401

Милан: не представляют ли офицеры во главе с Максимовым некую русскую негласную военную миссию на Балканах? И не могут ли вызвать их уж слишком активные действия осложнений с австрийским двором?..

Горчаков повелел срочно подготовить и представить ему досье на указанных офицеров и в первую очередь па Максимова. По линии военного ведомства был направлен запрос на имя командира 13-й кавалерийской дивизии фон Роде па с грифом «Особо важно. Секретно». Казенная депеша, в которой никаких подробностей не сообщалось, прибыла как раз в то время, когда на столе генерала лежала докладная записка А. А. Пушкина, где имя его штаб-ротмистра фигурировало неоднократно.

Испуганный фон Роден, досконально изучивший безукоризненный послужной список Максимова и зная его с самой лучшей стороны, написал обтекаемую характеристику: «...замечен не был... не состоял... однако высказывал некоторые склонности к...»

В случае чего ее толковать можно было как угодно.

Записке полковника Пушкина никакого дальнейшего хода, особенно теперь, давать он не собирался.

II. Война

Весна 1877 года была полна томительным ожиданием.

От газетных страниц пахло порохом.

Столичная «Неделя» 3 апреля открывалась коротким, как выстрел, заголовком «Война»:

«Хотя в тот момент, когда мы пишем эти строки, еще пе произнесено роковое слово, которым озаглавлена настоящая статья, но теперь уже нельзя сомневаться, что оно будет произнесено не сегодня-завтра, и, может быть, к тому дню, когда выйдет следующий номер «Недели», оно не только будет произнесено, но и раздастся первый выстрел. Теперь уже нет и не может быть другого исхода».

Газеты Берлина и Лондона сообщали, что переправа русской армии через Прут назначена на 10 апреля и что император Александр будет сам присутствовать при переправе...

Однако никаких официальных правительственных сообщений, кроме того, что государь в сопровождении наследии ка-цесаревича 8-го отбыл в Кишинев и будет смотреть войска по пути своего следования, не было.

Начались догадки и предположения. Все упорнее говорили о дне 17 апреля, дне рождения государя: не иначе как объявление манифеста о войне с Турцией будет приурочено к этому торжеству. Но события опередили ожидания.