— Как ты?
Вопрос-пароль, вопрос — опознавательный знак. Всю жизнь мы задаем его друг другу по нескольку раз за день, при каждой встрече, в каждом звонке. Отзыв — «нормально». Все у нас нормально, всю нашу длинную общую жизнь. Не лучше и не хуже; и не надо.
— Нормально, — сказал Олаф, — собираются продержать меня здесь еще неделю. Я согласен максимум на два дня.
— А как же швы?
— Со швами вполне можно жить и работать. Потом подъеду на десять минут, и снимем.
— Врач говорит, у тебя подозрение на…
— За такую оплату я бы тоже всех подозревал. Что там дома?
— Более-менее. Стену уже почти довели, осталась косметика на фасаде, ну, и всякая мелочь…
Запнулась, завязла; слова подбирались с трудом, будто рассыпанные бусины в темноте. Олаф ничего не знал. Она не сказала ему даже о том, что ремонт заказал и финансирует неизвестно кто. И говорить теперь, запертому в клинике, по сути беспомощному, неспособному что-либо сделать, — бить его с размаху известием о разгроме и хаосе, о чужой стройке под нашими стенами… нет, не сейчас. Передернула плечами: как бы хозяйственный муж не повернул разговор в этом зыбком направлении. А потому поскорее свернем сами:
— Пожалуй, уже можно привозить мальчиков. Завтра, я думаю.
— Привози.
Олаф развернулся к стене, и, наверное, потому ответ прозвучал смазанно, глухо. Его кровать — шедевр медицинской техники, модернизированная и многофункциональная, удлиненная по росту, приподнятая в верхней части под оптимальным углом — застонала и скрипнула под гигантским телом. Надо поговорить о чем-нибудь еще, не уезжать же, не пробыв в палате и десяти минут…
— Мама тебе звонила? Как она там с ними справляется?
— А почему бы тебе самой ей не позвонить?!!
Его крик был таким внезапным и страшным, что Анна вскочила на ноги, отпрянула на несколько шагов. Но не удивилась, нет. Когда рушится все вокруг, этот процесс задевает и увлекает за собой всех, кто по несчастному стечению обстоятельств оказался в зоне тотального распада.
Значит, даже Олаф. Наш невозмутимый викинг, скала над морем, статуя на крепостной стене, мужчина, которого с детства учили, что проявление эмоций есть постыдная слабость, недостойная его мужественности. За все годы, что мы вместе, было лишь пару случаев, когда он повысил голос, поднявшись на полтона над уровнем неуловимо низких частот рокочущего прибоя. И каждый раз это означало катастрофу.
Но как-то же мы с ней справлялись. Каждый раз. Вдвоем.
Он уже взял себя в руки. Негромко выругался, ворочаясь на дорогом ортопедическом матраце. Анна снова присела рядом — но не касаясь, не протягивая руки. Сама по себе травма, клиника, выпадение из привычного ритма жизни и бизнеса вряд ли могли настолько вывести его из себя. Было что-то еще, другое, извне. Скорее всего, ему позвонили. Сообщили о чем-то. Если б узнать, кто и о чем. Но Олаф не рассказывает. Никогда. Обо всем всегда приходится догадываться самой.
Пробно, вполголоса:
— Ты слышал о проблемах в «Бизнес-банке»?
— Да.
— Для нас это очень плохо?
Олаф сел, обхватив колени руками. Совсем близко, лишь чуть-чуть податься вперед, смотрел в торцовое окно его безбородый профиль. Сильный, выпуклый подбородок. Наш мужчина, наша каменная стена — готовая вот-вот обрушиться под ударами волн. В окне расстилалось до горизонта море, гладкое и враждебное.
— Наши депозиты не там. Отдохнешь от своего Фонда, только и всего.
— Думаешь, надолго?
Откуда он может знать, одернула она себя. Об исчезновении Георга Пийлса Анна прочитала все, что нашла в сети, вывод вырисовывался туманный и в то же время однозначный: никому ничего не известно. За отсутствием оперативной информации и даже приличных сплетен новостийные порталы тиражировали краткую и сухую биографическую справку: родился, окончил, в таком-то году основал, депутат парламента… Между прочим, нашей бывшей родины. Что-то слишком много их оказалось в нашем поле зрения, тамошних депутатов.
И вдруг Олаф снова заговорил. Почему-то на нашем родном, чужом для него языке, с неискоренимыми ошибками и неуверенно-беспомощным акцентом:
— Надолго? Не будь глупая. Навсегда. Я уже не в бизнесе. Меня выполнили… исполнили…
— Использовали, — прошептала Анна. Беззвучно и почти без вопроса.
— Я не имею возможность сказать «нет», понимаешь? — голос мужа звучал ровно и глухо, на обычных низких частотах. — Я уже сказал «да», свернул лов. А теперь твой друг, он строит свой комбинат под окном нашего дома, и я обязан молчать, я не могу другое. Когда ремонт кончен, они не уйдут, не будь удивлена.
Она все-таки была удивлена:
— Мой друг?
— Виктор. Я его мало оценил. А ты не предупреждала.
Повернул голову, взглянул в упор. Анна опустила глаза:
— Я же ничего не знала о ваших делах. Ты никогда мне не рассказываешь.
Олаф молчал. Его молчание, тяжелое, как толща воды, не было наполнено невысказанными словами, оно просто нависало над головами давящей пустотой. Все проговорено, а остальное не имеет значения. Его просто не существует, остального, а потому и не будет озвучено никогда.
Она попробовала. Бесцветно, формально, без надежды и силы:
— Я люблю тебя.
Он пожал плечами, и молчание никуда не делось.
Анна придвинулась ближе, положила руку на его плечо. Осторожно прошлась кончиками пальцев по размашистой ключице, по изгибу колючей шеи, запинаясь на шершавых полосках пластыря, потом спустилась на грудь, нырнула ладонью в спутанные заросли под воротом больничной сорочки…
Олаф лежал неподвижно — и внезапно схватил ее за предплечье, коротким сильным рывком опрокинул на себя. Анна вскрикнула, теряя равновесие — не зацепить, не повредить! — попыталась высвободиться и встать, то есть нет, неправда, ничего подобного мы и не пытались сделать, только найти точку опоры, утвердиться где-нибудь с краю, не повредить, не зацепить… Он повернулся набок, подвинулся, давая нам место и одновременно освобождая от одежды, он точно знал, где что расстегивается и как снимается, в каких выверенных временем точках напрягается и плывет, вибрирует и раскрывается навстречу — а мы…
Больше никаких «мы». Я.
Совершенно одна в черном звенящем космосе.
(за скобками)
— Две полоски, — трагически и восторженно прошептала Оксана.
Татьяна в первый момент и не поняла, к чему такой восторг и трагизм — относительно каких-то полосок. Как только дошло, пожала плечами:
— Поздравляю.
Оксана порывисто встала и двинулась вдоль книжных полок, водя пальцами по корешкам и периодически вертя в руках вазочки и статуэтки. Впервые в жизни она напросилась в гости, и если честно, Татьяна до сих пор не видела в этом смысла.
— Ты не понимаешь.
— Не понимаю, — созналась она. — Поставь, разобьешь. При чем тут я?
— Мне больше не с кем посоветоваться. Мама меня убьет, а все подружки такие дуры. А ты умная.
— Допустим, — согласилась Татьяна. — Но в данной теме я не эксперт, сорри. Опыта не хватает.
— Перестань.
Поставила на полку хрустальную жабку (между прочим, совсем не туда, откуда взяла), повернулась и посмотрела в упор. Бледно-зеленое существо с беспомощно вытаращенными глазищами и маленьким острым подбородком над воротом салатовой водолазки — и как эта лягушка может вообще кому-нибудь нравиться? Две полоски… да к черту их. Это ее полоски и ее проблемы.
— Значит, смотри, — советовать так советовать. — У тебя ровно три варианта. Сделать аборт, или выйти замуж и родить, или родить и растить ребенка самой. В первом и третьем случаях решение только за тобой. Номер два требует дополнительной информации.
— Вот именно.
— Значит, разговаривать надо не со мной. А в первую очередь с ним.
Самое трудное было — выговорить «с ним». Все тем же твердым снисходительным тоном. Но у нее, кажется, вышло.
— Ты не понимаешь, Тань, — как заведенная, повторила Оксана. — Я не знаю точно. Может быть, это еще Женька. А может, уже Виктор.
Была пауза. Кусочек тишины, в который прорвался шум машины, проехавшей внизу, птичий щебет из-за окна и фрагмент ругани соседей сверху.
— Ну ты даешь, — сказала Татьяна.
— Я же не специально. Так получилось.
У таких, как она — получается. Просто так, без малейших усилий; вернее, все усилия совершаются сами собой, автоматически, на базовом наборе инстинктов. Естественные физиологические процессы, а большего и не требуется. Мужчинам попросту не нужно большее. И ему в том числе.
— Ну и замечательно, — безжалостно резюмировала она. — Третий у нас не лишний, а запасной, на всякий случай. Вопрос только в том, с кого начать, правильно?
— Ты злая, — бросила Оксана.
— Это всем известно. Советовалась бы с кем-нибудь другим.
Оксана вернулась на кресло, вспрыгнула в него с ногами, обхватив локтями расставленные колени. Лягушка. Женька смотрел на нее так, будто в ней была заколдована даже не принцесса — целое королевство, целый мир, чудесный, прекрасный, свободный. Иногда хотелось подвинуться, сделать шаг, чтобы просто попасть на линию этого взгляда, зацепиться хотя бы за край его рассеивающегося в воздухе луча. А та банально строила глазки в ответ. И не только ему одному.
Разумеется, она выберет Виктора. Уже выбрала, сто процентов. И сюда пришла единственно за подтверждением своей неоднозначной правоты.
— Танька, я действительно не знаю, кто. Я боюсь…
— Напрасно. Они-то тем более не в курсе. Парни вообще плохо считают.
— А если по ребенку будет видно? Они такие… непохожие.
— Ага. Китаец и негр.
Оксана нервно рассмеялась, снова вскочила и принялась мерить комнату шагами, то и дело натыкаясь на мебель и книжные полки. Пора выставлять ее за дверь, пока не разбила что-нибудь. Переводя дыхание, оттянула ворот водолазки, в которой хоть сейчас снимайся на плакат новосозданной партии «Наша свобода». У нее, Татьяны, так и не завелось в гардеробе столько вещей ярко-салатового цвета.
Обернулась от окна:
— Тань, а ты больше не с нами? Совсем?
Вопрос застал врасплох, как подножка из-за угла. Просто не ожидала, уверенная, что эта дурочка не в состоянии сейчас думать о чем-то еще, кроме своих двух полосок. А потому не сориентировалась, не собралась, не догадалась бросить уничижительное «не твое дело».
— Я… не знаю.
— В пятницу гуляем новоселье в офисе, — сказала Оксана. — Витя хотел сам тебе позвонить, но боится, — она тоненько хихикнула. — Приходи. Мы тебя приглашаем.
Татьяна кивнула. Правда, почему бы и нет? Просто прийти и взглянуть, во что они успели ее превратить, нашу свободу…
«Мы». Разумеется, она уже говорит «мы».
Подняла голову:
— Женька любит тебя. На твоем месте я бы это учитывала.
В середине ее фразы Оксана мимолетно улыбнулась — наверное, неправдоподобному «я на твоем месте», — а к концу Татьяна уже со жгучим стыдом и страхом пожалела о сказанном. Потому что это было бессмысленно. Потому что могло, могло обрести смысл, сыграть роль той самой соломинки, перевесить, все изменить…
— Виктор меня тоже любит.
Она стояла у окна, против света, и золотились волосы, пронзенные лучами со спины, и очерчивался ярким контуром овал щеки, а все лицо оставалось в тени, теплой, красновато-охристой, золотой, и загадочно поблескивали большие выпуклые глаза. Конечно, она очень красивая. Конечно, ее можно, ее необходимо любить. Собственно, за тем она и пришла: наглядно показать ей, Татьяне, что это именно так. Дать ощутить свое несомненное превосходство.
… Когда за ней закрылась дверь, Татьяна подошла к зеркалу. Придерживая левой рукой прическу, поочередно вынула шпильки и отпустила косу вниз. Расплела, начиная с тонкого, до упора заплетенного кончика. И потом долго-долго, пока не погасли последние лучи в окне, расчесывала волосы.
Чуть волнистые после косы, темные и длинные, почти до колен.