— Агустин, Агустин, — еще раз позвал я своего друга.

Наконец я заметил его среди тех, кто, подобно мне, перебегал из одной комнаты в другую и поднимался по лесенке на чердак.

— Жив? — спросил я его.

— Сам не знаю, — ответил он. — Да это и неважно.

На чердаке мы без труда сломали перегородку и прошли в другой дом, где наткнулись на крутую лестницу; мы спустились по ней и оказались в маленькой комнатке. Кое-кто отправился искать выхода на улицу, другие остались в помещении…

Вид этой убогой комнаты, щедро залитой лучами света, которые проникали в нее через распахнутое на улицу окно, неизгладимо запечатлелся в моей памяти. Стены ее были увешаны литографиями разной величины, изображавшими богоматерь и святых. У передней стены стояло несколько старых сундуков, обитых козьими шкурами. На другой стене, на гвоздях и крючках, висела женская одежда, и тут же стояла неказистая высокая кровать с измятыми простынями. На окне размещались три больших горшка с цветами; они служили бруствером двум женщинам, которые, просунув между ними ружья, целились и стреляли в французов, входивших в брешь. У женщин было два ружья. Одна заряжала, другая вела огонь; та, что стреляла, клала ружье между горшками и склонялась над ним, а выстрелив, поднимала голову и поверх цветов оглядывала поле боя.

— Мануэла Санчо! — воскликнул я, опуская руку на плечо героической девушки. — Сопротивляться бесполезно! Пора отступать. Соседнее здание разрушено огнем батареи, что у Сан-Хосе, и ядра уже начинают падать на крышу нашего дома. Пойдемте!

Она не обратила на меня внимания и продолжала стрелять. Но тут ее дом, столь же ветхий, как и соседний, и еще менее способный выдержать прямое попадание снаряда, заходил ходуном, словно земля задрожала под его фундаментом. Мануэла Санчо бросила ружье. Вместе со второй девушкой они кинулись в соседнюю спальню, из темноты которой до меня доносились жалобные стоны. Мы пошли туда и увидели, что обе женщины обнимают разбитую параличом старуху, которая в страхе пытается сползти с постели.

— Не бойтесь, матушка! — успокаивала Мануэла старуху, закутывая ее в первые попавшиеся под руку тряпки. — Идемте на улицу — дом, того и гляди, порушится.

Старуха молчала: она не могла говорить. Девушки собрались было поднять ее, но мы сами взяли больную на руки, а им велели тащить наши ружья и весь скарб, который они могли унести с собой. Затем мы выбрались во двор, откуда был выход на другую, еще не обстреливаемую улицу.

XVIII

Французы захватили батарею Великомучеников и в тот же день овладели развалинами монастырей Санта-Энграсия и Тринитариев. Можно ли представить себе, чтобы город, лишившись важнейших своих укреплений, продолжал сопротивляться? Нет, это невозможно: история военного искусства не знает случаев, когда войска, овладевшие городской стеной и имевшие несоизмеримое превосходство в численности, остановились бы перед обычными домами, превращенными по собственному почину горожан в новую линию фортификации. Разве можно себе представить, чтобы, захватив один дом, военачальники должны были разрабатывать целый план осады соседнего, прибегая к подкопам, минам, внезапным штыковым атакам и пуская в ход против жалкой лачуги самые хитроумные стратагемы? Разве можно себе представить, чтобы, овладев одним тротуаром и пытаясь захватить противоположный, войска вынуждены были применять на практике все теории Вобана; вести параллели, рыть апроши и крытые траншеи, и все это с одной-единственной целью — перебраться через мостовую.

Французские генералы хватались за голову, восклицая: «Это же ни на что не похоже! Такого мы еще не видели!» В сланных анналах империи можно найти немало звонких фраз, вроде следующей «Сегодня мы заняли Шпандау, завтра вступаем в Берлин». Но в них еще никогда не вносились такие, например, записи: «После боя, продолжавшегося двое суток, мы овладели домом № 1 по улице Павостре. Когда будет взят дом № 2 — неизвестно».

Нам было некогда отдыхать. Два орудия, установленные на углу улицы Павостре и Пуэрта Кемада, остались без прислуги. Несколько человек из нашего батальона побежали заменить погибших, остальные засели в домах по улице Паломар. Противник перестал стрелять из пушек по оставленным нашими зданиям и спешно принялся по мере возможности восстанавливать их. А то, что угрожало обвалом, разрушалось; проломы закладывали балками, камнями, мешками с шерстью.

Поскольку французы не могли без риска пересечь пространство между развалинами городской стены и своими новыми позициями, они стали рыть апроши от городской мельницы к дому, который прежде занимали мы; нижний этаж его был еще вполне пригоден для размещения солдат. Мы тотчас догадались, что, захватив этот дом, они проломают стены смежных зданий и овладеют всем кварталом; чтобы воспрепятствовать этому, наш батальон всеми наличными силами занял находившиеся под угрозой дома. Одновременно с этим на углах улиц начали сооружаться баррикады из обломков строений. Мы с неистовым рвением выполняли любые обязанности, среди которых самой легкой была, несомненно, обязанность сражаться с врагом. В домах мы вытаскивали на балконы мебель и сбрасывали ее на мостовую; на улицах подбирали раненых и оттаскивали трупы к стенам зданий: убрать мертвецов оттуда, где они могли помешать живым, — вот единственная почесть, которую мы могли тогда оказать павшим.

Французы попробовали захватить и монастырь Санта-Моника, расположенный на уровне Тенериас, севернее улицы Павостре, но стены служили ему надежной защитой, и овладеть им оказалось потруднее, чем ветхими домишками, которые сотрясались от одного грохота пушек. Волонтеры из Уэски мужественно защищали этот монастырь, и после нескольких бесплодных атак осаждающие решили осуществить свое намерение на следующий день. Овладев всего лишь несколькими домами, французы укрылись в них на ночь, словно в зверином логове, — горе тому, кто высовывал голову из окна! У бойниц, проделанных в стенах соседних домов, на крышах, на чердаках, у видневшихся тут и там слуховых окон стояли защитники города, настороженно следившие за вражескими солдатами, чтобы при их малейшей оплошности пустить в недруга пулю.

Когда стемнело, мы принялись делать проломы в стенах, чтобы соединить между собой все дома квартала. Несмотря на непрерывную канонаду и ружейную пальбу, в зданиях было слышно, как стучат кирки врагов, занятых тем же делом, что и мы. Французы тоже усердно трудились. Строения в Сарагосе не отличались прочностью, почти все стены были глинобитными, и нам удалось быстро сделать проходы между несколькими домами.

Часам к десяти вечера, когда мы уже проникли в здание, которое, видимо, находилось совсем рядом с домом Мануэлы Санчо, до нашего слуха совершение необъяснимым образом, через подвалы, коридоры или подземные ходы, донесся вдруг неясный гул вражеских голосов. Какая-то испуганная женщина поднялась к нам по лестнице и сказала, что французы ломают стену в конюшне. Мы поспешно спустились вниз, но не успели собраться в темном и узком дворе, как раздался выстрел и одному из наших оцарапало плечо.

Во мраке мелькнуло несколько фигур, одна за другой исчезнувших в конюшне; мы дали залп и бросались за ними. На звук выстрелов прибежали наши товарищи, остававшиеся наверху, и мы ворвались в темное помещение. Враги не задержались в нем, а через отверстие в стене мгновенно скрылись в том доме, откуда проникли в конюшню. Они встретили нас пулями. Было темно, но кое-что можно было разглядеть, потому что у французов горел костер; робкие отблески его пламени, проникая через пролом в конюшню, озаряли красноватым светом арену борьбы.

Я никогда не видел ничего подобного и никогда не участвовал в бою, который происходил бы среди четырех черных стен, в неверном свете костра, среди мечущихся вокруг причудливых теней.

Свет костра мешал французам: даже укрывшись за остатками стены, они служили нам прекрасной мишенью. Завязалась короткая перестрелка, и двое наших, убитые или тяжело раненные, рухнули на мокрый пол. Несмотря на эти потери, остальные продолжали бой, решив ворваться в пролом и уничтожить вражеский секрет, который неожиданно прекратил стрельбу, приготовляясь, видимо, к серьезной контратаке. Вдруг костер погас, и мы оказались в полной тьме. Наталкиваясь друг на друга, мы бросились искать выход. Эта сумятица, а также опасение, что противник, имеющий численное превосходство, раздавит нас в этом склепе или забросает ручными гранатами, привели нас в замешательство и вынудили беспорядочно отступить во двор.