В эту минуту неожиданно появилась донья Гедита и объявила, что хозяин вскочил с постели. Тут уж сама Мария прогнала нас в сад и велела немедленно уходить. Агустин был совершенно убит разлукой. У калитки он в нерешительности остановился, потом повернулся и сделал несколько шагов по направлению к несчастной девушке, которая, помертвев от страха, молитвенно скрестив руки и заливаясь слезами, провожала нас взглядом, по прежнему скрытая тенью кипариса, дававшего нам приют минувшей ночью.

В тот момент, когда мы открывали калитку, с верхнего этажа донесся окрик, и мы увидели, как из дома выбежал полураздетый дядюшка Кандьола и с угрожающим видом направился прямо к нам. Агустин хотел было вернуться назад, но я вытолкнул его, и мы оказались на улице.

— Немедленно в батальон! В строй! — закричал я. — Нас же хватятся, Агустин! Оставь в покое своего будущего тестя, он сам разберется с твоей будущей супругой.

Мы во весь дух побежали на Косо, где воочию убедились, что количество бомб, обрушившихся на несчастный город, не поддавалось исчислению. Все куда-то торопились — кто в Тенериас, кто к Портильо, кто к монастырю Санта-Энграсия или к обители Тринитариев. Возле арки Синеха мы столкнулись с доном Хосе де Монторья, который вместе с сотоварищами спешил к Альмудии. В тот же миг за нашей спиной раздался страшный грохот, возвестивший о том, что где-то рядом упал вражеский снаряд. При этом звуке Агустин повернулся, намереваясь возвратиться туда, откуда мы только что ушли.

— Куда ты, черт тебя побери? — рявкнул его отец. — В Тенериас, скорей в Тенериас!

Бежавшие мимо нас люди мгновенно сообразили, где случилась беда, и мы услышали, как кто-то сказал:

— В дом дяди Кандьолы угодили три ядра сразу.

— Наверное, сами ангелы небесные наводили французские мортиры, — громко расхохотался дон Хосе де Монторья. — Посмотрим, как этот еврей с Майорки выкрутится из такого переплета и где найдет надежное местечко для своих денег, если, конечно, сам уцелел.

— Бежим спасать этих несчастных! — с горячностью предложил Агустин.

— В строй, трусы! — воскликнул отец, железной рукой останавливая сына. — Помогать несчастным — это дело женское. А мужское — умирать в бою.

Нам нужно было спешить к себе в батальон, и мы двинулись в путь, а вернее сказать, были подхвачены и унесены стремительным потоком людей, бежавших защищать предместье Тенериас.

XVII

Мортиры, установленные французами с южной стороны Сарагосы, осыпали ядрами центр города, а пушки, размещенные на восточной параллели, стреляли по непрочной глинобитной стене монастыря Моникас и сооруженным из земли и кирпича укреплениям у оливковой маслобойни и батареи Палафокса. Как только французы пробили три большие бреши, стало ясно, что приступ неминуем. Опорным пунктом противнику служила мельница Гойкоэчеа, которую он захватил накануне, после того как наши, отступив, подожгли ее.

Вражеская пехота, уверенная в победе, маршировала по полю, развертываясь в боевой порядок перед штурмом. Наш батальон занимал на улице Павостре дом, в стенах которого, по всей их длине, были проделаны бойницы. Множество горожан и выделенные различными полками роты стрелков, кипя ненавистью к врагу, ожидали его на куртине; их не страшила даже мысль о неизбежности смерти — так сильно им хотелось отбить неистовый натиск противника.

Шли часы. Французы до конца исчерпали мощь своей артиллерии, пытаясь устрашить нас и заставить без боя сдать предместье. Глинобитные стены разваливались, дома дрожали от страшного грохота, но героические сарагосцы, которые получили на завтрак лишь жалкий кусок хлеба, по-прежнему стояли на городской стене и криками вызывали врага на бой. Наконец мощные неприятельские колонны, поддержанные частями арьергарда, двинулись к центральной бреши и к той, что была правее. Это свидетельствовало о твердом намерении французов овладеть всей линией наших фортификаций, которая представляла теперь собой груды битого кирпича и которую защищало несколько сот безумцев; противник решил любой ценой захватить ее и двинул на нас колонны пушечного мяса, заставляя живых солдат шагать по телам погибших.

Дабы не умалить заслуг наших воинов, следует сказать, что не только французы, но и сами защитники шли в бой без прикрытия: куртина была настолько разрушена, что за нею нельзя было спрятать даже голову. Нужно было видеть, как дрались врукопашную люди и с каким остервенением, присущим скорее зверю, нежели человеку, вонзали друг в друга штыки! Мы непрерывно стреляли из домов; пораженные свинцом и сталью, враги рядами валились у тех самых руин, которые собирались захватить. На смену шли новые колонны, и теперь вражеских солдат вела уже не только отвага, но и свирепая жажда мести.

Мы тоже несли огромные потери; защитники города десятками падали наземь там, где когда-то высилась стена, а теперь виднелись лишь беспорядочные кучи земли, кирпичей и трупов. Было бы вполне естественно и человечно оставить позиции, которые приходилось защищать от натиска противника, обрушившего на осажденных всю боевую мощь в сочетании с военной мыслью. Но теперь речь шла уже не о человеческом и естественном, а о том, чтобы напрячь способность сарагосцев к обороне до пределов, неведомых науке и не поддающимся привычным оценкам, уповая при этом лишь на безмерную душевную силу арагонцев, запасы которой никому не известны.

Итак, сопротивление продолжалось; живые с величайшей самоотверженностью заменили павших; смерть казалась всего лишь случайным происшествием, досадной мелочью, не стоящей внимания ошибкой.

В это самое время другие, столь же мощные вражеские колонны пытались овладеть домом Гонсалеса, о котором я уже упоминал выше; однако из близлежащих строений и башен городской стены по французам был открыт такой неистовый ружейный и орудийный огонь, что они отказались от своего намерения. Более успешные атаки были предприняты противником на нашем правом фланге в направлении сада Кампо Реаль и батареи Великомучеников: враг одновременно бросил в бой на узком участке огромные силы, и это не могло не принести известных результатов.

Как я уже говорил, мы стреляли по наступавшим французам из дома на улице Павостре, стоявшего рядом с городской мельницей. Но вот батареи Сан-Хосе, сокрушавшие своими ядрами городскую стену, перенесли огонь на наше ветхое здание, и мы почувствовали, как задрожали стены, заскрипели балки, словно шпангоуты настигнутого бурей корабля, и затрещали разлетавшиеся в щепы доски. Короче говоря, дом разваливался.

— Черт побери! — воскликнул дядюшка Гарсес. — Крыша вот-вот рухнет нам на голову!

Клубы дыма и пыли мешали нам разглядеть, что творится вокруг.

— На улицу, на улицу! — крикнул Пирли и выскочил в окно.

— Агустин, Агустин где ты? — кричал я, взывая к своему другу.

Но Агустин не появлялся. В минуту столь большой опасности и смятения мне уже некогда было искать двери или лестницу, чтобы спуститься вниз, и я бросился к окну, собираясь выпрыгнуть в него, но взору моему предстала картина, при виде которой я затаил дыхание и в бессилии отступил назад. Пока на правом фланге батарея Сан-Хосе огнем своих орудий хоронила наших под обломками дома и, в общем, довольно легко добивалась своей цели, в центре и у кладбища Сан-Агустин французской пехоте удалось прорваться через бреши, и солдаты добивали несчастных защитников города, которые уже едва походили на людей, ибо агонию нельзя именовать жизнью. Из соседних переулков наши непрерывно стреляли по французам; пушки на улице Дьесма заменили собой орудия доставшейся врагу батареи. Однако, с бою заняв бреши, французы закреплялись теперь у городской стены. Положение было настолько отчаянное, что любой упал бы духом.

Не помня себя от ужаса, я отскочил от окна. Внезапно часть стены отвалилась и, падая вниз, раскололась на несколько больших кусков; квадратное окно приобрело вид равнобедренного треугольника; в углу комнаты на потолке зияло отверстие, через которое виднелось небо; в лицо мне полетели куски штукатурки и острые щепки. Я побежал в глубь здания вслед за товарищами, кричавшими: «Сюда, сюда!»