— Я? Чтобы я играл? — вырвалось у меня. — Нет, я не хочу быть комедиантом!

— Так ты ж, дурачок, будешь играть как любитель, и, знаешь, за честь показаться на подмостках театра маркизы многие франты последнее бы заложили. А я веду спектакль.

Словом, Габриэль, берись учить роль; по возрасту ты, правда, не подходишь, но я тебе приклею усы и бороду, будешь говорить басом, и получится отлично. Дело прибыльное, сеньора маркиза обещала по две тысячи реалов каждому из актеров, кто участвует в пьесе. А Хуаника — она играет Эрмансию — получит только тысячу.

Так ты согласен, малыш? Говори же!

Я рассудил, что было бы очень глупо откалываться от этих денег — сейчас они придутся как никогда кстати, я смогу помочь Инес в такое трудное для нее время. Правда, ремесло актера внушало мне отвращение, и вдобавок меня удручала мысль, что придется снова встретиться с людьми, которые стали мне ненавистны. Однако, взвесив все выгоды и невыгоды, я в конце концов дал согласие, причем (сознаюсь честно) озорной бес тщеславия снова попытался пролезть в мою душу: я уже начал воображать, как гордо и независимо буду держаться со всеми этими аристократами, как важно буду прохаживаться по роскошным залам, куда простым смертным нет доступа. Но главной причиной, побудившей меня согласиться, было, конечно, денежное вознаграждение, сумма для меня сказочная, золотой дождь с неба.

«Само провидение посылает мне эти две тысячи реалов, — думал я, — десять дуро, и еще десять, и еще десять, и еще, и еще… Ха! Даже не сосчитаешь! Дурак я буду, если их не возьму».

И я простился с моей хозяйкой, которая мне вдогонку пропела:

Не теряя времени, я поспешил к Инес — сообщить о свалившемся на меня богатстве и о том, что все это будет отдано ей. Провел я у нее несколько часов, мы сидели вместе у постели бедной доньи Хуаны, которая была совсем плоха. А выйдя на улицу, я увидел, что в роскошный подъезд этого дома вносят размалеванные полотна и прочие театральные принадлежности — их привезли в огромной повозке от самого дона Франсиско Гойи, как сказал мне портье.

— Представление состоится дня через три-четыре, — прибавил он. — Уже точно известно, приедет сеньора герцогиня и будет играть роль Эдельмиры.

При этих словах я подумал, что меня, быть может, ждет большой театральный успех — главное, держаться спокойно и не струсить перед высокопоставленной публикой.

Начались репетиции, почти беспрерывные, сам Исидоро дал мне несколько уроков, заставляя декламировать наиболее важные и трудные стихи моей роли. Теперь-то я на себе испытал вспыльчивый нрав знаменитого актера: если мне не удавалось заучить какой-нибудь стих так быстро, как он требовал, Исидоро бесновался, обзывал меня дураком, болваном, дубиной и другими неблагозвучными словечками, которые я не решаюсь приводить. Во время репетиций я твердо помнил о правиле, известном всем актерам: выступая с Майкесом, надо играть хорошо, но не слишком, ибо это сердит великого актера не меньше, чем плохая игра.

Через два-три дня я уже знал роль назубок, особенно же старался получше отработать свой выход, когда дож Венеции мне говорит:

Состоялась генеральная репетиция, все были на месте, кроме Лесбии. Я, видимо, играл недурно, и решили, что из-за меня представление откладывать не надо. Пятого я уже мог декламировать свою роль без запинки от начала до конца. В этот день моя хозяйка сказала, что накануне вечером из Эскориала приехала герцогиня.

— Значит, все уже в порядке?

— Все, — ответила Пепита, заливаясь беспричинным смехом, что с ней часто случалось в эти дни. — И я веду спектакль!

Пришел, наконец, назначенный день, и я спозаранку принялся за дела: выполняя поручения хозяйки, носился по городу за всякими покупками. Румяна с улицы Разочарований, перекрашенные платья с улицы Королевы, накидки и ленты, ситец, муслин, платочки в блестках от доньи Амбросии де лос Линос — все так и закружилось вихрем, чтобы угодить капризной Пепите. В трагедии «Отелло» она, правда, принимала участие только как распорядительница, но в интермедии должна была спеть остроумную тонадилью, и в заключительном сайнете под названием «Месть Левши» нашего славного Круса ей тоже предстояло выступить. Бегая по Мадриду из конца в конец, я повторял на память роль Песаро, а когда не мог исполнить какое-нибудь место, вытаскивал из кармана тетрадку и, став в первом попавшемся подъезде, читал вслух, привлекая внимание прихожих.

Во время этой беготни, занявшей не один час, я заметил на всех улицах необычное волнение. Люди собирались кучками, возбужденно переговаривались, кое-где читали вслух «Мадридскую газету» — я сразу ее узнал. В лавке доньи Амбросии я снова застал — поразительное совпадение! — дона Лино Крохобора и дона Анатолио, продавца писчебумажных принадлежностей; оба не скрывали своей тревоги по поводу последних событий.

— Этого предательского шага можно было ожидать, — сказал дон Анатолио. — В манифесте ясно видна рука подлого Колбасника.

— Да прочтите же, наконец, этот манифест, — попросила донья Амбросия. — Хотя я наперед знаю, что Годой преподнес нам еще одну пилюлю.

— Сущие пустяки, — продолжал дон Анатолио. — Всего только отправились к принцу в его узилище, приставили ему к груди дуло пистолета и вынудили подписать эту ересь. Да-с, господа, именно так все и было. Ведь нельзя себе представить, чтобы такой отважный, честный и разумный человек, как наш принц, стал бы ни с того ни с сего унижаться, просить прощения, как школьник, и подло выдавать своих приспешников.

— Читайте же!

Дон Анатолио откашлялся и тоном школьного учителя прочитал знаменитый манифест пятого ноября, начинающийся так: «Голос природы удерживает мстящую руку, и если легкомысленный сын умоляет о милосердии, любящий отец не может не внять мольбе…» Самым примечательным в манифесте, оповещавшем народ о раскаянии принца-заговорщика, были два письма Фердинанда — королю и королеве; я их могу передать слово в слово, даже не заглядывая в том Истории, где они запечатлены in aeternum[21]. Оба письма мне хорошо запомнились, уж очень своеобразен и странен был их язык и тон. Первое письмо гласило:

«Отец мой! Я совершил преступление, я оскорбил в вашем лице короля и отца, но я раскаиваюсь и обещаю вашему величеству беспрекословное повиновение, Мне не следовало что-либо предпринимать без ведома вашего величества, меня запутали. Я выдал виновных и теперь прошу ваше величество простить меня за то, что давеча вечером я вам солгал. С вашего позволения припадает к стопам вашим благодарный сын

Фердинанд».

Другое письмо: