XX

Так как было поздно, я решил, что к Инес зайду завтра утром, а пока отправился к Ла Гонсалес, которая еще не спала и как будто даже не собиралась ложиться. Мое появление очень ее удивило, она сразу же начала расспрашивать, что случилось и все ли в порядке у сеньоры Амаранты. Потом посыпались вопросы о заговоре, который, по ее словам, наделал шуму во всем Мадриде. Когда любопытство Пепиты по всем этим пунктам было удовлетворено, она сказала, что от Лесбии было письмо: герцогиня через несколько дней намерена прибыть в столицу, чтобы готовить роль Эдельмиры.

Я падал с ног от усталости и больше всего мечтал о постели, однако рассказал историю с письмом и сообщил грустную весть об аресте герцогини. Пепита сильно взволновалась, она попросила отдать письмо ей, но я отказался, клянясь, что буду его хранить до тех пор, пока не сумею отдать в собственные руки той, от кого получил. Пепита не настаивала, и больше об этом речи не было. Я сказал, что решил обучиться какому-нибудь ремеслу и для того, оставив службу у Амаранты, возвратился в Мадрид, Затем я улегся, мечтая, чтобы поскорей настало утро и я мог повидать Инес. Нечего и говорить, что спал я как убитый, а когда утром проснулся и поспешно вскочил кровати, меня ждало большое огорчение: одеваясь, я хотел проверить, на месте ли письмо Лесбии, — увы, оно исчезло. Я обыскал все карманы, перебрал весь узелок, обшарил все углы, письма не было нигде. Вконец расстроенный, я со страхом думал о том, что письмо могло попасть в чужие руки. Я рассказал Пепите, какая приключилась беда, и спросил, не нашла ли она где-нибудь на полу это злосчастное письмо, — может, я его обронил. Плутовка расхохоталась и с поразительным бесстыдством ответила:

— Нет, Габриэлильо, я его не находила, а просто ночью, когда ты уснул, зашла на цыпочках в твою комнату и вытащила письмо из кармана куртки. Вот оно у меня, я его прочла и ни за что не отдам.

Возмущенный до глубины души, я потребовал у нее письмо, говоря, что моя честь велит возвратить его Лесбии и никому не давать читать. Но Пепита заявила, что никакой чести у меня нет и зря я об этом тревожусь, а письмо-де она не отдаст, хоть бы ей влепили столько ударов плетью, сколько в этом письме букв. Мотом она прочитала письмо вслух; если не ошибаюсь, там значилось следующее:

«Любимый Хуан! Прощаю нанесенное мне оскорбление и все прошлые обиды, но, если хочешь, чтобы я поверила в твое раскаяние, докажи его на деле: приди нынче вечером ко мне ужинать, и тогда я постараюсь рассеять твою беспричинную ревность и доказать тебе, что никогда не любила и не могу полюбить Исидоро, этого дикаря, этого чванливого комедианта, с которым я иногда беседовала лишь для того, чтобы позабавиться его глупой страстью. Приходи непременно, если не хочешь, чтобы сердилась твоя Лесбия. Не бойся, тебя не арестуют. Скорее арестуют короля».

Прочитав, Ла Гонсалес сунула письмо за корсаж и сказала со смехом и шутками, что не вернет его и за десять тысяч дуро. Все просьбы были напрасны: утомившись твердить одно и то же, я ушел, весьма удрученный этим происшествием, но с тайной надеждой, что, повидав Инес, снова обрету хорошее настроение. С волнением приближался я к их дому и, глядя на балкон, говорил себе: «Уж наверно, она не думает, что я только что свернул на эту улицу! Сидит там небось за занавеской, а ведь, чтобы меня увидеть, ей всего только надо выглянуть в окно; так нет же, не увидит, пока я не войду в дом».

Вот, наконец, их дверь, но, как только мне отворили, я понял, что в доме случилась беда, — Инес не выбежала мне навстречу, хотя я, ступив через порог, сразу же громко ее позвал. Вместо нее меня встретил отец Селестино с таким вытянувшимся лицом, что это вряд ли можно было объяснить только недоеданием.

— Сын мой, ты явился в тяжкую минуту, — сказал он. — Большое горе постигло нас. Моя сестра, несчастная Хуана, умирает, надежды нет.

— А Инес?..

— Инес здорова, но можешь себе представить, в каком она состоянии, как измучилась за эти дни. Она не отходит от матери, и если это затянется, боюсь, что бог возьмет к себе и мою племянницу, нашего кроткого ангела.

— Мы всегда говорили донье Хуане, чтобы она не работала так много.

— Что ты хочешь, сын мой! — вздохнул он. — Хуана содержала всю семью, потому что меня, видишь ли, еще не назначили ни священником, ни капелланом, ни коадъютором, не дали ни ренты, ни пенсии, как обещали… Но я все же уверен, что самое позднее на следующей наделе мои надежды исполнятся. А для моей латинской поэмы я никак не найду издателя, который взялся бы ее напечатать, даже с приплатой. Таково наше положение. Не знаю, что с нами будет, если сестра умрет.

При этих словах бедный старик отчаянно зевнул, едва не вывихнув челюсти, и я понял, что он, ко всему, еще и голоден. Сердце защемило от жалости, но, к счастью, у меня были при себе кое-какие деньги — прежние сбережения да еще дублон Маньяра, — и я мог сделать широкий жест. Засовывая руку в карман, я сказал:

— Ваше преподобие, в честь ренты, которую вы получите на следующей неделе, я угощаю вас отбивными котлетами.

— Спасибо, я сыт, — отвечал он, стараясь быть деликатным, — кроме того, я не хочу, чтобы ты тратился. Но если ты голоден, вели купить мяса, и мы вмиг сготовим тебе отбивные.

Я попросил соседку сходить за мясом, а сам, снедаемый нетерпением, отправился искать Инес. Нашел я ее в спальне, у постели матери, которая крепко спала.

— Инесилья, дорогая моя Инесилья! — кинулся я к ней и осыпал ее поцелуями.

Вместо ответа Инес взглядом указала на больную и сделала мне знак не шуметь.

— Твоя матушка непременно выздоровеет, — прошептал я. — Ах, Инесита, как я мечтал тебя увидеть! Я пришел сказать, что я — идиот, а ты мудрее самого Соломона.

Инес смотрела на меня с кроткой улыбкой, словно и раньше знала, что я приду к ней с таким признанием.

Моя милая разумница была очень бледна от бессонных ночей и тревог, но насколько красивей показались она мне, чем коварная Амаранта! Все теперь было иначе, мои чувства пришли в равновесие.

— Понимаешь, Инесилья, — сказал я, целуя ей руки, — все твои пророчества сбылись. Каюсь, я был дурак дураком, но мне повезло, я быстро понял свои заблуждения. Верно говорится, что молодым легко кружат голову всякие бредни и химеры. Но увы, не у всех есть добрый ангел, вроде тебя, чтобы наставить глупца уму-разуму.

— Значит, вашей милости не бывать ни капитан-генералом, ни вице-королем?

— Не бывать, дружочек, я уже охладел к дворцам и мундирам. Если б ты знала, как отвратительны некоторые вещи, когда на них смотришь вблизи! Кто хочет преуспеть во дворце, тот на каждом шагу совершает подлости, немыслимые для человека чести, — а у меня тоже есть своя честь, сударыня! Да ну их всех, забудем про вице-королевства и гордые мечты. Я был остолопом, и правильно говорит сеньор священник, твой дядюшка, что опыт — это пламя, которое и светит и жжет. Вот я обжегся как следует, но зато, голубка, знала бы ты, насколько я поумнел! Есть о чем рассказать.

— И ты больше не вернешься туда?

— Нет, сударыня, я остаюсь здесь, у меня есть план.

— Опять план?

— Да, опять. Только этот уж тебе понравится, капризуля. Я буду учиться ремеслу. Кем, по-твоему, лучше быть: ювелиром, мебельщиком, торговцем? Кем угодно, только не слугой.

— Неплохо придумано.

— А на дальнейшее у меня есть еще один план, еще лучший, — сказал я, сияя от счастья. — Да, крошка, по этому плану я намерен жениться на тебе.

Тут больная зашевелилась. Инес, поспешив к ней, не успела ответить на мое пылкое предложение.

— Мне шестнадцать лет, тебе пятнадцать — чего тут долго думать. Я обучусь ремеслу, заработаю вскоре кучу денег, а ты будешь их откладывать на нашу свадьбу. Вот посмотришь, как чудесно мы заживем! Согласна? Да или нет?