Читатели, наверно, уже заметили, что в своих монологах я обычно беседовал сам с собой, как с другим человеком.

И, странное дело, пока я размышлял обо всем этом, образ Инес неотступно витал передо мной и мысль о ней порхала в мозгу, словно те мотыльки или птички, которые, по народному поверью, появляясь в дни печали, сулят добрые вести.

Таково было мое душевное состояние, когда я увидел невдалеке дона Хуана де Маньяра, в военной форме. Он тоже меня заметил, остановился и окликнул меня с таким радостным видом, точно эта встреча была для него приятнейшей неожиданностью. Видимо, он, как уже было не раз, хотел меня о чем-то попросить.

— Габриэль, — сказал он доверительным тоном, вынимая из кармана золотой, — это будет твое, если окажешь мне одну услугу.

— С удовольствием, сударь, — отвечал я, — только не в ущерб моей чести.

— Вот как! Да откуда у тебя, бездельника, честь?

— Она у меня есть, господин офицер, — сердито ответил я, — и я желал бы иметь возможность доказать вам это на деле.

— Вот я и предоставляю тебе такую возможность. Служить дворянину и знатной даме — разве не честь для тебя?

— Скажите, что я должен сделать, — заявил я, страстно желая, чтобы блестевший предо мной дублон перешел в мое владение и чтобы при этом не пострадало мое достоинство.

— Да сущий пустяк, — усмехнулся щеголь, вытаскивая из кармана письмо. — Снеси это письмецо сеньоре Лесбии.

— Что ж, не возражаю, — сказал я, решив, что для меня, слуги, в передаче посланий нет ничего зазорного. — Давайте нашу записку.

— Но знай, — сказал он, подавая ее мне, — выполнишь поручение плохо или бумажка эта попадет в чужие руки — ты будешь всю жизнь меня помнить, если только останешься жив после того, как моя трость пересчитает твои ребра.

С этими словами гвардеец пребольно сжал мне руку, показывая готовность исполнить угрозу. Я обещал сделать все, как велено; так беседуя, мы пришли на главный двор, там, к моему удивлению, оказалось много народу, среди которого, подобно зловещим воронам, кружили судейские чиновники и писцы. При виде их спутник мой вздрогнул, побледнел и, кажется, даже послал сквозь зубы проклятье этим черным хищникам, всегда являющимся не вовремя. Я сразу смекнул, что ко мне это мрачное сборище не имеет ровно никакого отношения; расставшись с офицером у входа в гвардейскую казарму, я спрятал получше письмо и монету и бегом поднялся по небольшой лестнице прямехонько в покои сеньоры Лесбии.

Меня сразу провели к ее светлости. Лесбия, стоя посреди комнаты, патетическим тоном читала по тетрадке знаменитые стихи:

Она учила роль. Увидев меня, герцогиня перестала читать, и я имел удовольствие отдать ей письмо в собственные руки. «Ну, кто бы сказал, — подумал я при этом, — что такая прелестная женщина — одна из самых продувных бестий на земле?»

Когда Лесбия начала читать письмо, щеки ее зарделись, на губах заиграла улыбка — она была обворожительна! Закончив чтение, она посмотрела на меня и с легкой тревогой спросила:

— Разве ты не служишь у Амаранты?

— Уже не служу, сударыня, — ответил я. — Со вчерашнего вечера, а теперь отправляюсь в Мадрид.

— Ах, так! Прекрасно, — сказала она, успокаиваясь.

А я тем временем представлял себе, как обрадовалась бы Амаранта, если бы я совершил подлость, отнес бы ей это письмо. Вот сразу и представился случай поступить как должно человеку хоть и незначительному, но порядочному!

Лесбия же не преминула позлословить о своей приятельнице.

— Амаранта чересчур строга и сурова со своими слугами.

— О нет, сударыня! — воскликнул я, довольный тем, что могу еще раз поступить по-рыцарски и защитить от оскорбления свою госпожу. — Сеньора графиня обходится со мной очень хорошо; просто я больше не хочу служить во дворце.

— Значит, ты ушел от Амаранты?

— Окончательно ушел. Еще до полудня я уеду в Мадрид.

— А не хочешь ли поступить ко мне?

— Нет, я решил учиться какому-нибудь ремеслу.

— Стало быть, ты теперь — вольная птица, ни от кого не зависишь и больше не пойдешь к своей бывшей госпоже?

— Я простился с ее сиятельством и уже к ней не зайду.

Первое было ложью, но второе — чистой правдой.

Затем я отвесил глубокий поклон и собрался уходить, но Лесбия меня остановила.

— Погоди. Мне надо ответить на это письмо, а раз ты сегодня свободен и никуда не должен являться, ты отнесешь ответ.

В приятной надежде, что мой капитал увеличится еще на один дублон, я стал рассматривать расписной плафон и стенные гобелены. Закончив письмо, Лесбия тщательно его запечатала и вручила мне, приказав отмести немедленно. Так я и сделал. Но каково же было мое изумление, когда, подойдя к гвардейской казарме, я увидел, что моего красавчика офицера выводят оттуда под конвоем двух солдат. Я задрожал, как отравленный ртутью, испугавшись, что и меня могут арестовать. Хоть человек я был маленький, но знал, что это не спасет меня от судейских: желая показать свое рвение в деле государственной важности, они, конечно, постараются напихать в свои объемистые протоколы побольше всяких имен.

Но все же любопытство взяло верх, и я совершил неосторожность: вошел в казарму разузнать, что случилось. И тут какой-то субъект, длинный и тощий, как скелет, с ястребиным носом, на котором красовались нелепые очки, и с длиннющими зубами такого же цвета, обратил ко мне свою прелестную физиономию, уставился на меня чрезвычайно внимательно и гнусным, скрипучим голосом произнес:

— Сдастся мне, этому мальчишке арестованный передал письмо незадолго до того, как был задержан.

Холодный пот заструился по моему телу при этих словах, я потихоньку повернулся, готовясь улизнуть, но не тут-то было! И двух шагов я не прошел, как в плечо мне впились ястребиные когти, иначе не назову острые, крепкие ногти изверга в нелепых очках, — теперь я был в его власти. Я оцепенел от ужаса. До конца дней буду помнить минуту, когда на меня глянула эта мерзкая рожа с круглыми стеклами очков, за которыми сверкали неподвижные, пронзительные, по-кошачьи суженные зрачки, и с зелеными острыми зубами, хищно обнажившимися, словно готовясь вонзиться в меня.

— Потише, сударик мой, не спешите, — сказал он. — Может статься, вы здесь нужней, чем где-либо в другом месте.

— Чем могу служить вашей милости? — нежнейшим голоском спросил я, понимая, что такому старому волку не удастся пустить пыль в глаза.

— А это мы посмотрим, — ответил он со злобным рычаньем, услыхав которое я препоручил душу господу.

И пока этот стервятник, ухватив меня за шиворот огромной лапой, тащил жертву в соседнюю комнату, я лихорадочно обдумывал, что сказать, как выкрутиться из такой передряги. Мгновенно все прикинув, я рассудил так: «Габриель, эти минуты — решающие. Сопротивляться, отбиваться — бесполезно. Попытаешься удрать — ты погиб. Итак, если ты не пустишь в ход хитрость, чтобы вырваться из когтей этого мошенника, готовящегося схоронить тебя под горой гербовой бумаги, можешь читать предсмертную молитву. Не забывай, к тому же, что в твоих руках честь дамы, — бог знает, что она там написала в своем треклятом письме. Итак, дружище, смелость и спокойствие, посмотрим, чья возьмет».

К счастью, в тот миг, когда судейский уселся на деревянную лавку и, поставив меня перед собой, приготовился начать допрос, господь вразумил меня. Я вдруг вспомнил, что видал этого свирепого крючкотвора в покоях Амаранты, — только там он угодливо кланялся и лебезил, — и что моя прежняя госпожа относится враждебно к тем, кого сейчас собирались судить. Это помогло мне наметить план избавления от злобного чудовища.

— Стало быть, ты, мошенник, бегаешь взад-вперед, письма носишь? — спросил он, приступая к исполнению своих судейских обязанностей и, видимо, с удовольствием воображая груды гербовой бумаги, которыми он меня завалит. — Сейчас мы выясним, кому адресованы эти цидулки — может, ты помогаешь заговорщикам сноситься с арестованными и обманывать правосудие?