— Оленька, сделайте меня счастливейшим человеком на свете!
— Да вы с ума сошли!.. — вскрикнула Ольга. И, боясь, что выдала себя, тихо добавила: — Поверьте, вы стали бы несчастнейшим человеком, Яков Петрович…
Лунев не успел вымолвить слова, как дверь перед ним захлопнулась и по лестнице застучали удаляющиеся шаги Ольги. Лунев постоял, блаженно улыбнулся падающим с неба снежинкам и зашагал к дому.
— Алексей Иваныч!
Поздняков обернулся. На противоположной стороне улицы, почти против дома Червинской, стоял ЗИС-101; значит, машина все время следовала за ними. Этого еще не хватало! Поздняков постоял, подумал, махнул водителю:
— Езжайте в гараж!
Хлопнула дверца, взревел мотор, и ЗИС-101 умчался. Поздняков, проводив его взглядом, неторопливо зашагал дощатым заснеженным тротуаром.
Тихая, безлюдная улица слабо освещена. Мягкими густыми хлопьями снег падал из нависшей над головой черноты ночи. Легкий морозец озорно щипал уши. Поздняков поднял воротник, плотнее надвинул на лоб теплую шапку. Перед глазами все еще стояли дерзко насмешливые глаза Ольги, а в ушах звучал ее голос. Зачем она привела его к себе? Покуражиться над ним перед этим елейным щеголем? Похвалиться своим избранником? Хорош выбор!.. Значит, она и не была замужем? И его обманули? Ведь он сам, не поверив телеграмме профессора, отца Ольги, сам говорил с ним по телефону. Значит, Ольга и не знала о его письмах? И к телефону подошел ее отец не потому, что не хотела подойти Ольга? О, если бы он не был уже покойником!..
Выйдя к городской площади, Поздняков остановился, огляделся вокруг. Впереди — серенькая трибуна, та, которую он видел на снимке. Справа, через дорогу, высокое здание городского Совета. Единственное в сером ансамбле низеньких, деревянных, большим прямоугольником окружавших площадь. У подъезда горсовета тесно прижалось друг к другу несколько автомобилей.
Поздняков шумно и глубоко вздохнул и решительно зашагал к площади.
…Но ведь Ольга не девочка, которую можно было удержать за косички. Значит, и она была согласна с мудрыми доводами своего заслуженного папаши. Разве она не могла вернуться к нему, наконец, написать, если уж хотела вернуться? «Вас уже ничто не связывает, товарищ Поздняков. Надеюсь, вы поняли меня: не связывает!» — Эти слова Червинского поразили его тогда, как гром. Да, Ольга сдержала свое страшное обещание, лишив его и себя их ребенка. Так что же ее заставляет опять плакать, страдать — разве он не видит, что кроется под ее смехом! — вводить к себе, пугать его какой-то бредовой свадьбой, в которую она и сама-то не верит, и бередить, бередить зажившую было рану?.. Э, да какое ему до всего этого дело!..
Поздняков поежился, хотя вовсе не ощущал холода, вошел в узкую полутемную улицу. И опять снег, снег. Снег ложится на воротник, плечи, мягко похрустывает под ногами.
…Нет, Ольга не забыла, не сменяла его, как это сделал он спустя всего один год после разрыва. Как все глупо, нелепо вышло!..
И снова площадь: тесная, узкая. Огромное, ярко освещенное здание телеграфа. Поздняков прошел мимо, но вернулся и вошел в подъезд. Через минуту он уже заполнял бланки:
«Горcк Уралсеверотранс Поздняковой. Немедленно выезжай Иркутск.
Алексей».
«Горcк Уралсеверотранс Котову.
Помоги семье выездом Иркутск.
Поздняков».
Глава шестая
Стажером к Воробьеву поставили маленького щуплого паренька Ваню Иванова. Лицо у Вани совсем детское, веснушчатое, светлые русые волосы торчат в разные стороны — что воронье гнездо. Словом, тяжелая трехтонная машина Воробьева была не по стажеру.
Воробьев долго и внимательно разглядывал своего ученика, как истуканчика повертывал во все стороны и наконец произнес весьма даже неопределенно:
— Мм… да-а!
Потом у Воробьева с Ваней состоялся первый нравоучительный разговор:
— Библию читал?
— Нет.
— Про заповеди слыхал?
— Нет.
— Зря.
— Почему, Семен Петрович?
— Для водителя заповедь — первое дело. Слушай! — и Воробьев загнул один палец. — Первая: сам ходи чистый, причесанный и машину свою в чистоте блюди. Понял?
— Понял, Семен Петрович, — засмеялся Ваня и тоже загнул палец.
— Вторая: не ленись, не то машину свою к лени приучишь.
Ваня загнул второй палец.
— Третья: знай правила уличного движения, как «Отче наш…»
После десятой заповеди Ваня спросил:
— Семен Петрович, неужто в библии такие заповеди?
— Про тебя там и одиннадцатая записана: глупых вопросов не задавай, понял?
— Понял, Семен Петрович.
Воробьев еще раз повернул Ваню и посадил в кабину.
На этом первый урок закончился.
Затем шесть дней подряд Ваня слушал, глядел и нюхал. Только на седьмой день Воробьев уступил свое место стажеру. С сияющим лицом Ваня уселся на место водителя и вытянул шею: за рулевым колесом ему не было видно ни носа машины, ни тракта. Воробьев постелил Ване тулуп. Теперь стало хорошо видно радиатор и тракт, зато ноги не доставали педалей. Воробьев тяжело вздохнул и постелил потоньше.
— Ну вот, Ваня Иванов, теперь ты, значит, водитель. Это, брат, тебе не то что какой-то там шофер. Шофер — что? Крутит себе баранку — и баста. Ему на остальное плевать. А водитель — это, брат Ваня Иванов, дело сурьезное. Водитель все должон знать: и машину, и тракт, и груз — все! Водитель в кабине сидит, а видит, как у него сзади колеса крутятся, понял? Вот что такое водитель! Потому и имя ему настоящее дали, русское имя: во-ди-тель! А ну, повтори, заповеди! — в заключение приказал Воробьев.
Еще несколько дней спустя Воробьев обрадовал своего стажера.
— Толк будет, Ваня Иванов. Каши только ешь больше.
Но про себя подумал: «Задал же ты мне, Наум Бардымович, задачу: и Рублева догони, и этого пестуна выучи. Ни тебе ростику, ни силенки… Мм… да-а!»
Когда они выехали на Лену, Воробьев приказал Ване остановиться. Ваня плавно затормозил на льду машину, недоуменно посмотрел на учителя.
— Вот что, Ваня Иванов. Вывертывай-ка, мил человек, карманы.
Ваня, не понимая, чего хочет от него Воробьев, стал покорно освобождать карманы.
— Все, все, парень, вывертывай. Вот так, так…
— Зачем, Семен Петрович?
— Значит, надо.
Наконец все карманы были вывернуты наизнанку, и на сидении рядом с Ваней выросла куча всяких вещиц и деталей. Воробьев стал разбирать их. Тут были и папиросы «Казбек», и винтики, и ключи, и обрывки проводов, и тряпки, и пластинки целлулоида и плексигласа, вероятно, для мундштука…
— Что это?
— Болт кардана, Семен Петрович.
— Знаю. Откуда взял?
Разрумяненный на холоду, Ваня покраснел еще больше.
— Ну?!
— У слесарей, Семен Петрович.
— Зачем?
— А как же, Семен Петрович, все хорошие шофера…
— Зачем взял, говорю? Что они, сами тебе дали?
Ваня помрачнел.
— Знаешь, как это называется?.. А это что?
— Папиросы, Семен Петрович…
— Вот что, Ваня Иванов, весь этот крепеж и прочее сдашь механику гаража. Так и скажешь: стащил у слесарей, а теперь возвращаю. Понял?
— Понял, Семен Петрович.
Голос у Вани дрогнул. Он готов был разреветься от обиды и конфуза: ведь как хотелось быть похожим на настоящего шофера и тоже иметь при себе нужные в пути детали. Разве он виноват, что ему еще не дают их со склада!
— Семен Петрович, я ведь не крал их… мне это ребята дали… товарищи…
— Дали, говоришь? Вот ты им тоже скажи, чтобы не давали. Не ты, так они, значит, украли из комплектовки, понял?
— Семен Петрович…
— А это, Ваня Иванов, — сурово продолжал Воробьев, не обращая внимания на выступившие на Ваниных глазах слезы, — это все долой: и табак, и мундштук, и спички…
И Воробьев выбросил их в окно кабины.
Ваня молча наблюдал за тем, как полетели в снег скомканная коробка «Казбека», спички, плексигласовые пластинки.