— Ошибаетесь, Алексей Иванович, я ведь не плотник… — чуть слышно пролепетал он. — Я ведь на… — но слово «начальник» у него так и не получилось.

Поздняков поднял на Сидорова жгучие черные глаза.

— Что ж тут зазорного, товарищ Сидоров? Я шофер, а вы плотник. Разве не так?

— A-а… ну да, конечно, Алексей Иванович… Это верно…

— Сколько бригад может приступить завтра к работе? — выручил вконец растерявшегося начальника автопункта Поздняков.

— Две. Две, Алексей Иваныч. Как сказали.

Поздняков снова занялся топкой. Сидоров, стоя у порога, переминался с ноги на ногу и никак не мог решить: ждать ему, что еще спросит новый хозяин, или пора уходить.

— А гвозди, Алексей Иваныч, будут. Утречком и доставлю…

— Хорошо, товарищ Сидоров. А послезавтра должны работать все четыре бригады. Людей вы знаете, отберите плотников, весовщиков, завскладами. Руководить стройкой будете вы, автопункт я беру на себя. Через три дня начнем завоз первых грузов.

«Эк он хватил! — мысленно поразился Сидоров. — Земля мерзлая, одного снегу убрать под столбы да площадки — три дня надо… А колючкой обнести, навесы поставить…» Но возразить не решился.

— А потом займетесь восстановлением «ярославцев». Тех, что вы позволили раскулачить.

Сидорова прошиб пот.

— То есть… как это я, Алексей Иванович? Да я… да вот, пожалуйста… вот, сами извольте поглядеть… — Он суетливо расстегнул стежонку и, достав аккуратно сшитую пачку бумажек, протянул Позднякову.

— Что это?

— Записочки, Алексей Иванович, записочки… Специально хранил при себе, чтобы зазря не страдать… Ведь сам Перфильев снимать заставлял… А теперь, значит, на меня свалил, ядрена палка…

Поздняков брезгливо полистал записки Перфильева, вернул Сидорову.

— Ну что ж, за то, что приказал тащить Перфильев, ответит он. За все остальное будете отвечать вы. — И, помолчав, добавил: — А сейчас, товарищ Сидоров, постарайтесь организовать строительство. Да так, чтобы я больше не ошибался — плотник вы или руководитель.

Глава третья

Червинская спешила домой в чудесном расположении духа. Даже хмурый ветреный день, еще час назад казавшийся ей отвратительным и холодным, словно повеселел, стал теплее. Еще бы: такая сложная и такая удачная операция на черепе да еще где — в тайге, в леснической хатке, за целые сотни километров от клиники, от Иркутска! И вот сейчас она уверенно заявила в сануправлении самое дорогое, самое заветное для всех врачей мира: «Он будет жить!» Как волновалась она, отправляясь с хирургической сестрой на маленьком самолете в неведомую ей страшную глушь, спасать неизвестно где и как раненного человека, с единственным заключением лесорубов: «Пробита голова, на самолете не довезем, летите сами!» А как были удивлены ее сообщением в сануправлении: трепанация черепа в условиях тайги, дощатого стола да керосиновой лампы! Нет, ей положительно везет в этом Иркутске! Давно ли приехала она сюда со своей старой няней Романовной, приехала, что казанская сирота: с двумя чемоданами да рядовым направлением министерства, без рекомендаций, без зрелого опыта, без надежды. И не попади она в руки профессору, доброму своему гению Сергею Борисовичу, может, все бы пошло иначе…

Червинская поймала на себе пытливые, добродушные, веселые взгляды встречных прохожих и, опустив голову, сбавила шаг. Хороша же она, наверное, была в эти минуты — совсем как школьница, бегущая домой с пятеркой в тетрадке.

— Ольга Владимировна! Подождите!..

Через дорогу, забавно размахивая левой рукой, будто отталкивая от себя нечто, перебегал высокий человек в сером демисезонном пальто. Другой рукой он придерживал мягкую широкополую шляпу. Червинская узнала Лунева, и ее синие глаза брызнули смехом.

— Яков Петрович!.. Да вы с ума сошли: в такой холод выходить в шляпе! — напустилась она на него вместо приветствия, едва тот, весь сияя от удовольствия, схватил ее руку.

— Но вы же сами сказали, что вам нравится видеть меня именно в этой шляпе…

— Перестаньте! И сегодня же снимите ее! Слышите?! Нет, вы подумайте, ради того, что мне нравится его шляпа, он готов рисковать головой!

— Какой риск? Мне вовсе не холодно…

— Яков Петрович!.. Ну пожалуйста, не делайте больше таких рыцарских выходок. Вы в институт?

— Да-да, идемте. Кстати, позвольте мне вас поздравить. Сегодня весь институт только и твердит о вашем успехе. В таких условиях — и такая блестящая операция!..

— Теперь дифирамбы? Но вы ведь не знаете, нравятся ли мне эти восторги, — смеялась Червинская. — Нет-нет, шучу. Я сама уже мысленно вознесла себя в чародеи!..

Они вышли на площадь, по другую сторону которой сиротливо жалась к заснеженным тополям серая деревянная трибуна.

— Яков Петрович, сколько вам лет?

Краска мгновенно залила щеки Лунева.

— Тридцать пять.

— И вы все еще не женаты!.. Ах да, вы же решили посвятить себя науке!..

Вывернувший из-за угла черный легковой ЗИС-101 чуть не зацепил Червинскую. Лунев едва успел выхватить ее из-под лимузина. Шляпа его слетела, обнажив светлые, как лен, волосы.

— Как вы меня напугали… Что с вами?.. Ольга Владимировна!..

Червинская, словно бы приходя в себя от испуга, все еще смотрела вслед быстро удаляющейся машине.

— Ничего. Поднимите лучше свою шляпу. — И, не дожидаясь Лунева, тихо двинулась дальше.

— Ольга Владимировна, голубушка, да что с вами? — Лунев догнал Червинскую и, участливо заглядывая ей в глаза, осторожно взял под руку. — Вас так напугала эта дурацкая машина! На вас лица нет…

— Оставьте меня, Яков Петрович! — Она резко отняла руку и, не взглянув на Лунева, пошла рядом.

Лунев по-своему понял состояние Червинской и больше не пытался заговорить с ней. Пусть лучше она сама успокоится и придет в норму. Да он и не мог предполагать, что в эту минуту творилось в душе Ольги. Не страх перед случайно вылетевшей из-за угла машиной, а то, что она на миг увидела за стеклами ее дверцы, заставило ее забыть все, кроме одного безучастно обращенного к ней лица пассажира. Неужели это был он?.. Но как, какими судьбами он мог очутиться здесь, в Иркутске, да еще разъезжать по улицам, как по своему Горску? Нет-нет, этого не могло быть! Просто больное воображение, поразительное сходство… Но она не могла ошибиться! Она узнала бы его из тысячи, из миллиона… А она-то считала себя счастливейшим человеком! Один миг — и от ее счастья остались перья…

Домой вернулась Червинская особенно шумная, громко и долго рассказывала Романовне о своем первом в жизни полете на крошечном самолете У-2, о тайге, о трогательной благодарности лесорубов, пообещавших ей в подарок чучело какого-нибудь зверушки… И говорила, говорила! Старушка, слушая Ольгу, ахала, на радостях прослезилась и, спохватясь, что Оленька, должно быть, проголодалась, убежала на кухню. Ольга села за фортепьяно и открыла крышку. Бурные, бесшабашно ликующие звуки брамсовских танцев взлетали из-под ее рук, заметавшихся над клавишами. Казалось, не печаль и отчаяние, а удаль, буйная неудержимая удаль рвалась наружу, топотом, смехом и звоном цыганских бубен ворвалась в заждавшуюся своей хозяйки квартиру. Ольга играла без нот, без умолку и передышки, встряхивая головой, изо всех сил нажимая педали, силясь заглушить рвущуюся изнутри бурю. И вдруг почувствовав на себе пристальный взгляд, обернулась: у двери в кухню, прижав к губам прожженный подол передника, стояла Романовна. Видно, чутье и на этот раз не изменило старушке. Ольга дернула плечом, захлопнула крышку.

— Ну? Что опять скажем?

— И что это, Оленька, с тобой деется? Уж не стряслось ли чего?

— Да? Разве это заметно?

— Музыка за тебя говорит, Оленька: шибкая, а не радостная такая. Стряслось, что ли?

Ольга до хруста сцепила пальцы, выпрямилась и отвернулась к окошку.

— Нет, не стряслось. А впрочем, пожалуй, стряслось, — она снова повернулась к Романовне, болезненно улыбнулась. — Сегодня я, кажется, видела Позднякова…