— Уж не Алешеньку ли?! — всплеснула руками старушка, вся подавшись к Ольге.
— Да, Алешеньку. Рада?
— Ахти, батюшки! Да разве же… Неужто он в Иркутске?
— Выходит, так.
— Ох, батюшки, уж не знаю, что и сказать: радоваться или еще как… — старческие губы Романовны задрожали, а светлые тусклые глаза наполнились влагой.
— Тебе-то что не радоваться? Твой ведь любимчик.
— Да это-то так… оно, конечно, Оленька… — Романовна тайком, чтобы не заметила Ольга, смахнула слезинку. — Уж не знаю, что и сказать…
— А ты опять на картах прикинь… Сердечный интерес, дальняя дорога… — с желчью напомнила она Романовне, девять лет назад нагадавшей ей и ее Алешеньке море счастья. И, окатив холодом няню, порывисто встала, прошла в прихожую.
— Куда же ты, Оленька? Эвон мороз на дворе какой, — спохватилась Романовна. — Да и Яков Петрович может прийти… сама же предупреждала…
— Вот и поплачьте с ним вместе!
Хлопнула тяжелая дверь, и по лестнице застучали поспешные шаги. Романовна привыкла к неожиданным вспышкам Ольги, знала, что случалось это у нее не со зла, а по «ндраву», и потому особо не удивлялась: пробегается, остынет и воротится. Зато весть о том, что Алексей в Иркутске, огорошила и встревожила ее не на шутку. Не зная, радоваться или горевать, Романовна прежде дала волю слезам и вскоре же почувствовала облегченье. «Хоть бы Яков Петрович пришел, право, — вслух высказала она свою думку. — Все бы легче было мне с Оленькой сладить. Хороший он… Экое ведь горе нахлынуло нежданно-негаданно».
Скромный, застенчивый, не чаявший души в Ольге и чуткий к Романовне, Яков Петрович очень расположил к себе старушку, и Романовна все чаще напоминала Ольге о ее бобыльей жизни, осторожно заводя разговоры о замужестве.
Вернулась Ольга часа через полтора, раскрасневшаяся и озябшая. Романовна ждала, когда она разденется и войдет в комнату: старушке достаточно было заглянуть ей в глаза, чтобы понять, улеглась ли в ее душе буря или только так, притаилась до времени.
Ольга вошла в гостиную и, встретясь лицом к лицу с Романовной, усмехнулась:
— Изучаешь?
Романовна облегченно вздохнула и засеменила на кухню торопить самовар да согреть Оленьку. Спустя пять минут они уже мирно беседовали за чаем. За окном повалил снег, а на столе весело шипел и постукивал конфоркой самовар, и, дополняя уют, лился нежно-голубой свет от круглого абажура. Теперь Романовна могла смело пожурить Ольгу.
— Совсем ты, Оленька, ни о себе, ни обо мне не думаешь. Легко ли мне одинешенькой сидеть да ждать: что ты, где, чего еще выкинешь сгоряча, глупая. И охота тебе растравлять свою душеньку! Ну, было, прошло, о чем же теперь тужить, роднушка моя! Эвон вокруг тебя сколь кавалеров-то крутится. А ты…
— Няня милая, опять ты начинаешь…
— А что? Разве не правду? Ну чего ты зазря нагоняешь на себя всякое? Вышла бы замуж — и забылось все. Чем тебе, к примеру, Яшенька не пара? Умница, красавец, росту приличного, характером покладист… Да чем он хуже твоего Алексея-то?
Ольга вспыхнула, отвела глаза от умного сморщенного лица Романовны…
— Что-то ты, няня, мне раньше другое говорила об Алексее. Лукавишь, нянюшка!
— Я-то? — смутилась старушка. — А что я такое тебе говорила? Что-то и не припомню. Ну верно, хороший он человек, Алешенька, может, и лучше даже…
— Ну вот и договорились! — рассмеялась Червинская. — То тот лучше, то этот.
Романовна покачала головой, нахмурилась.
— А ты, Оленька, не смейся надо мной. Мало ли что я скажу по глупости. Оба они лучше, оба хороши, да только у Алеши теперь, поди, своя семья, свои думы, и надо тебе о нем забыть. И думать о нем нечего. Будьте с ним товарищи, чего тут плохого, а о себе тоже надобно думать. Вот помру я, и останешься ты совсем сиротинушка…
— Няня!
— Чего — няня? Долго ли мне еще по белу свету ходить. Семь десятков в прошлом году стукнуло, я уж и счет вести скоро брошу. А вот тебя не устроила, голубушку мою. Что я твоей матушке скажу, какой ответ за тебя держать стану?
Ольга снова весело рассмеялась:
— Милая моя няня, кажется, и на том свете ты не хочешь расстаться со своими заботами и страхами за меня.
— А ты как думаешь? И на том свете о тебе молиться буду, голубка, да это другая статья. Как я тебя непристроенную-то брошу? Совесть ведь меня поедом съест, вот я о чем. Вышла бы за Яков Петровича, зажили бы голубками — и все тут. А ты все думаешь, думаешь…
— Думаю, няня.
Профессор, сидя лицом к окну за письменным столом, медленно повернулся и, сдвинув на лоб очки, внимательно посмотрел на Червинскую.
— Ольга Владимировна, что с вами? Уж не больны ли вы?
— Я к вашим услугам, Сергей Борисович.
— Но на вас лица нет!
— Пустяки. Просто меня вчера укачало в самолете.
— Да, конечно. Вполне может быть. — Профессор еще несколько секунд задержал пристальный взгляд на Ольге Владимировне и снова, поворотясь к столу, широко улыбнулся. — Ну вот, даже историю болезни измазал. Вот ведь как меня напугали.
Червинская нетерпеливо сжимала-разжимала пальцы: вызвал — и молчит, тянет.
— Я вас слушаю, Сергей Борисович.
— Спешите?
— Нет, зачем же.
— Ну-ну.
Профессор взял пресс-папье и нарочито медленно промакнул кляксу.
— Самолет — это верно, укачивает ужасно. Помню, и я первый раз летел на такой птахе…
Стоя перед столом и спрятав руки в карманы халата, Червинская ждала, когда наконец профессор снова повернет к ней свое лицо и скажет, для чего он ее вызвал с обхода.
— Так я, собственно, вот зачем вас пригласил, Ольга Владимировна. — Он снял очки, положил их перед собой и снова повернулся к Червинской. — Нужно сделать операцию одному шоферу. Вчера еще привезли с тракта… Да вы не больны ли? Что-то уж бледность ваша странная очень…
— Да что вы, право, Сергей Борисович!..
— Ну-ну, верю. Так вот. Больного привезли. Пролом правой височной кости… Говорят, машину заводил, так его каким-то там обратным ударом и угораздило. Хотел сам, да коли уж вы пришли… У вас это лучше получается…
— Больной в сознании?
— Да. А вот и рентгенограмма в двух проекциях, полюбуйтесь.
Профессор извлек из ящика темный лист рентгеновской пленки и, передав Червинской, принялся объяснять детали предстоящей операции. Затем они оба прошли в палату. Больной недвижно лежал на койке, до подбородка укрытый простыней, бледный, осунувшийся. Искаженные болью глаза его обратились к вошедшим. Забинтованная голова высоко поднята на подушках. Червинская осторожно подняла его вялую тяжелую руку, не сразу отыскала пульс.
— Голову больно, доктор. Мозги болят.
— Придется потерпеть. Сделаем небольшую операцию — и все будет хорошо. Сергей Борисович, я думаю, медлить не будем. — И, получив утвердительный кивок, распорядилась готовить больного к операции.
Ординатор подал историю болезни, хотя ей и без того было уже все ясно. Червинская пробежала глазами первые строчки и вдруг одно, всего-навсего одно короткое, четко выведенное слово «Северотранс» заставило ее внутренне содрогнуться. Ведь именно с этим словом связаны все ее волнения и тревоги…
Ольга вернула ординатору историю болезни и, не взглянув на профессора, вышла из палаты.
Приняв холодный душ, Ольга, как обреченная, вошла в операционную. У стола уже толпились ассистенты и сестры. Лунев готовил операционное поле. Молоденькая сестра, то и дело поглядывая на Червинскую, помогала ей натянуть тонкие перчатки и теперь подвязывала рукава халата.
— Что вы так смотрите на меня, Маша?
— Я? Нет, Ольга Владимировна, я не смотрю, — смутилась молодая женщина. — Просто мне показалось…
— Что показалось?
— Какие-то вы не такие сегодня, Ольга Владимировна… а другие какие-то…
Подошел Лунев. И так же, как сестра, обеспокоенно заглянул в глаза Червинской.
— Как вы себя чувствуете, Ольга Владимировна?
Червинскую взорвало:
— Мне кажется, вам следует больше заботиться о том, как себя чувствует больной, Яков Петрович!