Услыхав Петькины слова, дед Афонька погрозил ему батогом, с которым всегда ходил. Петр Суриков умолк, потом вновь заговорил:

— Ладно, — он снова стал спускаться вниз. — Не станем греха на душу брать. И так во грехе живем, через него все, Семку Дурново, да иных таких же лютых. Ладно, угоним его туда, откуда пришел.

Лисовский торопливо спускался следом за Суриковым. Суриков говорил ему:

— Пустим его в лодье по Енисею. Утопнет сам — туда ему и дорога. Не утопнет — его собачье счастье. Как уж бог положит, пусть так и свершится.

Следом за ними к берегу спешно спускались Афонька Мосеев и Ивашка Ваньков, чтоб упредить казаков и в живых Семена Дурново оставить.

Дурново меж тем подтащили к Енисею и уже впихнули в воду. А он упирался и рвался из рук казаков, чего-то выкрикивая. Морда у него была вся мокрая, — не то от слез, не то от воды: от его бултыханья брызги летели на все стороны. Уже по пояс в воду заволокли его казаки и толкали все далее, в глыбь.

Петька Суриков вошел в воду и что-то сказал казакам, толкавшим Дурново. Выслушав его, казаки подхватили воеводу и кинули на небольшой плот, учаленный у берега. Дурново плюхнулся на него, руки-ноги крестом раскинул, — лежал мокрой жабой.

На Енисее ходили под ветром волны с барашками, поддавали под плот, набегали с шумом на галечный берег. Ветер срывал с волн пену и брызги, метал на казаков. Плот прыгал и дергался на чалке. Волна все время захлестывала его.

Суриков велел казакам привести лодку. Вскорости лодку пригнали. Она низко сидела на воде — была каменьем гружена для кладки под амбары.

— Кидайте его туда, — сказал подошедший Чанчиков. Казаки опять забрели по пояс в воду. Спотыкаясь о каменья-валуны на дне, стащили воеводу с плота и бросили в лодку.

— A-а! У-у! Ы-ы! — орали на берегу казаки. — То-пи-и его!

В лодку полетели каменья. Дурново, прикрывши голову руками, лежал в лодке и только вздрагивал, когда какой из камней попадал в него. А каменья летели ничего себе, — фунтов по нескольку иные.

«Эх, попадут в голову — пропало все», — со страхом подумал Лисовский и толкнул в бок одного из воеводских людей.

— Отчаливайте вы от берега прытче, пока Семен Иванович жив еще…

Тотчас воеводские люди бросились к лодке, оттолкнули ее спешно от берега и, навалившись на бока, влезли в лодку. Прыгнул было за ними и Лисовский, но казаки ловко выхватили его обратно.

— Это ты брось, Степан Степаныч! Не своевольничай супротив государя, — сказал ему, усмехаясь, Федька Чанчиков. — Ты же у нас воевода, вот и сиди на месте. Мы же не супротив тебя и государя бунтуемся. Нам без воеводы никак нельзя, — это уж великий срам и поруха всему делу, доподлинное воровство будет, ежели без воеводы. Нешто мы станишники? Печать-то государева у тебя поди-ка? Взял ты ее у Семена обратно?

Тут по Лисовскому словно огонь прошел. Печать-то, печать-то государева так у Дурново и осталась! Как висела на шее, так и осталась. И никто не приметил того. В суматохе-то про нее и думки ни у кого не было. И как ее никто не приметил на нем? Что же теперь делать? Лисовский помимо воли глянул на Енисей. Лодка с Дурново уже была в нескольких саженях от берега.

«Узнают, что печать не у меня, а у Семена Ивановича — дурно учинят тогда беспременно над Семеном-то».

Лисовский повернулся к Чанчикову.

— У-у… меня… печать государева, — ухватив себя за кафтан на груди, с натугой выдавил Лисовский: не умел лукавить, да еще в таком деле.

— Ну, стало быть, и хорошо. Тебе и будем послушны, но ему, — Чанчиков ткнул пальцем в сторону лодки с Дурново, — ему послушны никак и никогда не будем, хоть режь нас живьем на куски, хоть на огне жги.

Лодка с Дурново и его людьми, сильно огрузлая и заливаемая водой, уже далеко была от берега. Воеводские люди спешно выметывали из нее камни, чтобы полегчить судно. Вода вокруг лодки кипела и от волны енисейской, что в лодку билась, и от камней, что летели в воду из лодки. Казаки с бранью и шумом шли берегом следом за лодкой и продолжали метать в нее камни, пока лодка не скрылась за островом.

Дед Афонька, стоя на угоре, смотрел на это, подпершись батогом. Вот дело какое пошло. Да, прослужил он более полусотни лет, да в отставке сколь прожил, а такого на остроге не видывал, и пожалел, что лет ему много и не мог он сам с иными на воеводу-злодея подняться. Жалел, вспоминая прежние годы, и мнилось ему, что тогда, может, воеводы добрее были, потому и шатости не бывало. А может, казаки посмирнее были? Кто его знает. Сказывали люди, и в Москве бунтовались стрельцы… Тут деда Афоньку окликнули, он оторвался от дум.

— Идем, батя. Все уж.

— Да все. Молодцы все вы. Дружно взялись. Ничего вам за это не станется. Попомните мое слово. Правда на вашей стороне была.

Он повернулся и пошел. За ним и рядом с ним пошли остальные — вершить свои казачьи дела.

А над Красным Яром все стонал и метался ветер.