— Продери зенки-то, идол! — совсем уже привычно взревел Дурново и еще раз наподдал мужику.

— Ой! Ктой-то! Кто? — всполошился мужик, выглядывая из-под тулупа и таращась на вошедших в сенцы людей.

— Кто, кто! Не видишь, что ли?

— Господи, боже мой! Воевода, Семен Иванович!

Сбросивши тулуп, мужик клубком подкатился к Дурново и стукнулся челом об пол.

— А, признал, собака, хозяина, как молвится! То-то. А ну-ка, кличь быстро всех приказных и этого, значит, Лисовского. Чтоб, как молвится, сейчас все здесь были.

Мужик кубарем скатился с крыльца, загрохотал сапожищами по переходам.

Дурново прошел в горницу приказной избы, в самый приказ свой воеводский. Нашарил свечку, засветил ее от лучины, сунул в слюдяной фонарик и покосился на ящик, где хранилась государева печать. Он сел у стола, поближе к ящику, и стал бренчать кольцом, что было ввернуто в крышку.

Вскорости вбежали подьячие — Алешка Посковин и Куземка Елисеев. Оба радостно и удивленно ахали и охали. С ними вошли и целовальники казенные, городничий Савва, да еще иные, — все верные его люди. Кинулись скопом к воеводской руке, били челом, расспрашивали, как, мол, да что.

— А вот так, — отвечал Дурново важно и спесиво. — Бог, он, как молвится, правду видит. Вот и вышло, — быть мне, как и прежде, воеводой. О том и указ есть. Вот, значит. А потому, не медлючи, зовите сюда Степана Лисовского. Пусть острог мне сдает, как положено, без промедления.

Куземка Елисеев кинулся звать Лисовского.

Лисовский долго не шел. Тогда Дурново, топнувши во гневе и с досады — уж так ему хотелось сызнова воеводствовать, — самовольно, нарушаючи установленный обряд, сорвал с ящика крышку и выгреб из него государеву печать и сразу же повесил ее себе на шею. Дрожал, боялся из рук ее выпустить.

— Бес с ним. Указ потом Лисовскому оглашу. А сейчас печать надобно, чтоб на мне была. По такому-то делу надобно бы молебен благодарственный отслужить, на счастливое возвращение мое.

И Семен Иванович кликнул одного из своих и повелел разбудить протопопа. Сам же, не мешкая, отправился к острожному собору. За ним шли все его приспешники, и, видя их, Дурново уже чувствовал себя уверенно, спокойно и спесивился, как никогда.

Молебен отслужили без большого шума.

Довольный и притихший воевода стал уж было к своему двору шествовать, чтоб, наконец, наглеца Лисовского потревожить и вручить ему указ о своем воеводстве, как вдруг ему заступил дорогу, ровно из-под земли взявшись, Артемка Смольянинов. Один из самых злейших заводчиков и смутьянов, брат того Алешки Смольянинова, что помер на воеводском дворе.

— Ух, ты! — закричал Артемка, едва увидел Семена Ивановича в занявшемся уже в полную силу рассвете. — Ух, ты! Все же возвернулся! Ах ты, вор! — шумел он безо всякого почтения и страха, заступая дорогу ненавистному воеводе.

Дурново попятился назад и выставил вперед руку, растопырив персты, — не моги, мол, не касайся. Артемка же отвел без почтения воеводскую руку:

— Ты мне в харю дланью своей не тычь! Ты меня не хватай. А то хвачу, — орал в полный голос он. — Ты допрежь чем длань-то ко мне тянуть, ответствуй-ка, чего для в Красноярск вернулся? Неуж у нас воеводой сызнова хочешь быть? Так у нас есть воевода — Степан Лисовский. То тебе ведомо?

— Ты потише-то! Указ у меня! — начал оторопевший Дурново. Но Артемка его не слушал.

— …я на твой указ, курвин сын!

Дурново, видя, что вокруг него стоят верные ему люди и людей тех много, а Артемка один, стал наливаться злостью. Однако смолчал, обошел его и заспешил, в страхе все же, к воеводским хоромам. Шел и все слышал, как позади продолжал лаяться Артемка.

— Не надобен ты нам! Не надобен — кричал вслед ему Смольянинов и грозил кулачищем. Потом, обругавшись еще раз матерно и растолкавши всех воеводских, из которых ни один не посмел ему слово поперек молвить, — до того взъяренный был Артемка, — опрометью кинулся в большой город.

— Ну быть теперь беде, — всполошился один из приказных. — Подымет всех смутьянов.

— Ничо, — ответил другой. — У Семена-то Ивановича доподлинный указ есть на воеводство. Пусть-ка опять засупротивятся. Не посмеют.

А большой город только глаза продирал: позевывал со сна, почесывался, откашливался, не ведая, какое недоброе утро занялось над острогом.

Лишь Артемка Смольянинов, кипя яростью, шел по казачьему ряду большого города, матерясь сквозь зубы и благодарствуя старому казаку деду Афоньке, что упредил его о новой беде.

А было так. Прослышав шаги и голоса и легши сызнова на лавку, Афонька вдруг забеспокоился. Ом встал и побудил все же своего сына, десятника Афоньку. Тот пошел к соседу, Артемке Смольянинову. Оба решили сведать у воротного, не входил ли кто в острог. И сведали, что взошли несколько, кто — неведомо, а сказались своими, и пошли навроде бы к малому городу…

Дав по шее воротному, Артемка, наказав Афоньке вертаться домой и побудить соседей, кинулся к малому городу. И вот…

Нет, надобно поднять всех на ноги. Афонька кликнет кого из ближних, а он, Артемка, иных созовет.

Илья и Петр Суриковы еще спали, как вдруг кто-то застучал к ним в окно. Оба вскочили, — что такое?

Петр подбежал к окну в одном исподнем, отнял ставень и, увидевши Артемку, спросил сердито:

— Ты чо, паря? Чего спозаранок в окна колотишься?

— Дурново, пес, возвернулся! Вот чо! Спишь тут, судейка!.. — крикнул Артемка.

— Не могёт того быть! — ахнули Петька и подбежавший к нему Илейка.

— Вот те хрест! — забожился Артемка.

— Да ты чо? Видел ли его сам-то? Где он?

— Видел, видел! В малом городе он уже. Помелся на воеводский двор. Из собора шел со своими падлами. И, слышь вы, печать на ем висит государева. Стало быть, и впрямь опять у нас воеводой!

— Да не могёт того быть! — тоскливо повторил Петр Суриков.

— Ну вот, заладил: не могёт, не могёт, — озлился Смольянинов. — Идем давай живей. Казаков поднимать надобно на круг. Иначе нам житья не будет. Судейка же ты выборной! Вершить-то дела кто должон?

— Идем! — и, ухватив кафтан, шапку, саблю, Петька Суриков выскочил из избы на улицу. За ним — Илья. Все трое кинулись на воеводский двор. По дороге к ним пристали Федька Чанчиков, Данила Старцев и иные многие казаки, уже прознавшие про напасть.

Пока шли, приостановились на острожной площади, ровно собирались с силами. И тут Илейка сказал:

— А может, всем-то не ходить до него, до Семена-то? Может, он по-доброму пришел, а как вот подступимся к нему с задором, — опять олютует на нас?

— Ну и дурень! — только и ответил ему брат.

А Федька Чанчиков ухватил его за ворот сзади и так тряхнул, что у Ильи лязгнули зубы.

— Эх ты, — начал он, но тут над ним раздался странный шум, шедший сверху. Все подняли головы и увидели, как стая острожных воробьев, ласточек и стрижей с великим гамом кружилась над площадью.

— Чего это они всполошились? — спросил Артемка Смольянинов. — Аль на свой круг собираются?

— А кто его знает. Птица, — известное дело: ума нет. Пошли давай скорее.

— Э, нет, погоди. Не так просто, не по дурости они гвалт подняли. Гляди, у них и впрямь на круг схоже.

Стали казаки приглядываться, — и впрямь: не так просто шум подняли воробьи и ласточки. Птица-пустельга, таежная разбойница, извечный враг всех малых птиц, залетела в острог, видать за поживой. Да вот — не вышло. Воробьи и другие птахи союзно кинулись на нее и теперь гоняли ее надо всем острогом. Туда кидалась воровка, сюда металась, бросалась со стороны в сторону, но никак не могла уйти от множества серых пичуг. Они совсем уже прижали пустельгу в плотном кругу, но та все же изловчилась и боком, помятая и пощипанная, теряючи пух и перья, вырвалась из круга и полетела за острожные стены. Вся стая метнулась следом за ней и тоже скрылась за башнями.

На площади стало тихо.

— Ишь, как они ее! — промолвил Федька Чанчиков.

— Уважили, — подхватил Петр Суриков и глянул на брата, Илью.

— Да-а, — протянул тот.

— Вот так и надо, — раздался чей-то голос.

Они обернулись. Старый отставной десятник, дед Афонька, неведомо как и откуда взявшийся, стоял за ними, опираючись на длинный батог. За ним стояли его сын — десятник Афонька, десятник Иван Ваньков и еще несколько казаков.

— Вот так надо — вместе всем, — продолжал дед Афонька. — Вместе и дружно. Глупая птица и та разумеет, а ты, — он обернулся к Илейке Сурикову и сурово воззрился на него. — А ты невесть чего несешь. Слыхал я твои речи. А крест целовал на кругу, чтоб за одно быть со всеми. Да Дурново, что та пустельга: пусти его только, враз всех в когти имать начнет. Вот и нужно на него всем скопом, как эти вот, из-под стрехи. Да и времени тянуть нельзя. Сейчас же вышибать Дурново из малого города. Вот мой совет вам. Уж я знаю. День-два упустите, начнете с ним споры-раздоры весть — все потеряете. Слышь-ка, Чанчиков, Афонька, Ваньков, Суриковы. Слышьте-ка, покеда казаки злы и взъярены, покуда горячи — то и куйте свою победу. Разом сей же час гоните Дурново прочь, пока он во власть не вошел.

— Правильно дед Афонька молвил! — крикнул Федька Чанчиков. — Только так и можно. Идем давай! Чего стали… Ясно, как нам с воеводой чинить нужно. Пошли!

— Верно! Верно! — закричали все и почитай бегом кинулись к малому городу, подстегиваемые ветром, который гнал их через всю площадь, раздувая полы кафтанов и однорядок.

Ветер по-прежнему гудел, как и в ночи, метался, стонал над острогом.

Когда они все, тяжело дыша и отхаркиваясь, вбежали на воеводский двор, Семену Ивановичу Дурново подносили хлеб-соль на большом блюде медном, позолоченом, под белым, шитым петухами рушником. Ну кто блюдо подносил? Вестимо, прихвостни воеводские: атаман Федька Кольцов, зверь не хуже Дурново, да сын боярский Порфишка Дорошкеев, да иные кто из казаков, да приказные крысы — крапивное семя. И протопоп Ипатий тут же был, умильно благословляючи всю орду. От того вида дух захватило у казаков, — ну встретились!