— А куда, Пашенька?
— Куда-нибудь подальше. Мест хватит.
— Олюшка-то так замуж и не вышла,— напомнила мать.
— Она здесь, что ли? — нахмурился Павел, хотя эта весть заметно порадовала его.
— Здесь. Мастером работает. Сына растит. Большой уж парень... В школу пойдет нынче... Чудно у нее вышло. Всем говорит, была замужем, да развелась, а никто ее мужа и в глаза не видел.
— Говорит — была, значит — была.
Мать помолчала, помялась и все же спросила:
— Скажи, Пашенька, может, это твой сынок у Олюшки растет?
— Что ты еще выдумываешь? — рассердился Павел и неожиданно для себя почему-то покраснел. Потом рассердился еще больше: — Болтаете попусту языками... Как не стыдно только!
— Як тому, что Славику вроде пенсия была за тебя назначена, а она отказалась брать ее...
— Вам только бы выдумывать что-то... Человек говорит, что был замужем — так не верят.
— Не сердись, сыпок... Что говорят, то и я...
— Поменьше бы болтали, лучше жить было бы.
Павел заметно помрачнел, стал вдруг неразговорчивым.
Вскоре он собрался уходить. Тетя Фрося уговаривала еще погостить, съесть еще что-нибудь, а сердце у самой так и рвалось на части: и с сыном побыть хочется, и боязно, что могут хватиться его там, в лагере. Лучше уж поскорей ему вернуться, от беды подальше быть.
Несмотря на возражения сына, она вышла проводить его. Сначала до крыльца, потом до прибрежной тропки, потом до околицы. И так незаметно, быстро и молча, она шагала за ним больше часу. Чтоб сократить путь, Павел решил возвращаться напрямик по лесу.
Они расстались в семи километрах от деревни, на дальнем конце озера.
Павел торопливо обнял мать, ткнулся бородой в ее мокрое от слез и дождя лицо и почти бегом бросился в темень холодных, осыпавших его каплями кустов.
«Двадцать верст по лесу! Только б не заблудился, да все благополучно кончилось»,— подумала мать, вслушиваясь, как его шаги сливаются с шумом дождя.
ГЛАВА ПЯТАЯ 1
Первым, кого увидел Виктор, вернувшись домой после поездки в район, был Юрка Чадов. Веселый, раскрасневшийся, он сидел за столом, держа на пальцах одной руки блюдце с чаем. И трудно было понять, то ли он всерьез глаза закатывает от удовольствия, то ли дурачится, разыгрывая сидевшую у самовара тетю Фросю и стараясь рассмешить почему-то хмурую Лену.
— Привет начальству! — крикнул он.— Садись, старина, чайком побалуемся.
— Если желаешь, можно и не только чайком! — Виктор вернулся в хорошем настроении, и неожиданный приезд Чадова его обрадовал: — Можно и в магазин сбегать.
— Нет, нет, в командировках у меня «сухой» закон. Гоняю чаи и наслаждаюсь свежим воздухом.
— У тебя все не как у добрых людей... Говорят, другие в командировках только и позволяют себе выпить, чтоб жена да начальство не видели.
— Вот когда женюсь, может, и я на других похожим сделаюсь,— рассмеялся Чадов.
— Вчера приехал?
— Нет, часа три назад... Пограничники на попутной до самого поселка довезли...
Виктор умылся, сел к столу. Тетя Фрося разожгла на шестке огонь, чтобы зажарить ему свежей ряпушки. Лена засветила лампу и взяла в руки книгу. Все делалось молча, даже подчеркнуто молча... Но Виктор, возбужденный успешной поездкой в район, не замечал этого.
— Тетя Фрося, не беспокойтесь... Я обедал в столовой и сыт... Лена, у нас есть стихотворение «Медвежий угол»? Помнишь, ты его в вагоне читала?
— Помню. Зачем оно тебе? .
— Познакомился с одним интересным человеком... Он помнит четыре строки. Я две... В библиотеке искали — не могли найти.
— Значит, в Войттозере лирикой увлекаются? План заваливают, а о стихах думают?.. Так, так! — Чадов настолько ловко имитировал голос Потапова, что Виктор рассмеялся.
— Знаешь его?
■— А кто же не знает Потапыча? Колоритная фигура!
Тридцать лет стажа в лесу и не меньше десяти выговоров в учетной карточке... Ворочается, работает... До боли головной, до скрипа в позвоночнике, как сказал бы наш редактор... На таких работягах и ползет наша лесная промышленность. Скрипит, но ползет.
— Ну, а ты громить нас приехал? Одиннадцатый выговор Потапову хлопотать?
— Нет, старик, на этот раз ты ошибся,— улыбнулся Чадов,— совсем наоборот — славить вас, чертей полосатых.
— Твоей славой мы сыты по горло... Какую ерунду ты тогда написал! Читать стыдно.
— Ты о чем? О той заметке? Разве я что-либо исказил? Ни слова выдумки. Сам Дорохов проявил к ней свое высокое внимание... Вызвал меня, подробно расспросил, учти — о тебе расспросил. Наш редактор не больно щедр на похвалы, а и то добрым словом о статье отозвался... Ну, и вот результат! Нужен очерк о делах и буднях Войттозерского лесопункта. Положительный, понимаешь! О том, как партизаны трудятся на местах былых боев.
— Нечем нам пока хвастаться.
— Ничего, найдем! Надо быть диалектиками... В жизни всегда есть и хорошее и плохое. Нужно только уметь его выявить... Большое спасибо, тетя Фрося, за ужин. Давно не пробовал такой вкусной ряпушки.
— Простите,— поднялась Лена.— Можно, я возьму лампу? Вы, пожалуйста, зажгите себе другую.— И она прошла в соседнюю комнату. Тетя Фрося проводила ее грустным взглядом, потом, взяв подойник, вышла.
— Неужели я чем-нибудь обидел ее? — спросил Чадов.— О, женщины, женщины... Даже лучших из них я отказываюсь понимать.
— Хватит,— оборвал его Виктор.— Не так все это просто, как ты думаешь.
— Потому-то я и не очень стремлюсь думать об этом... Давай, старина, потолкуем о деле... Виделся я с нашим Тихоном, но он, как всегда, встретил меня не очень любезно. Неужели дела действительно так плохи?
— Пока да. Ты, по-моему, напрасно приехал. Конечно, если действительно не думаешь еще раз громить нас в газете.
— Я же сказал, что приехал с другой целью... Будь спокоен, у меня еще не было случая, чтобы вернулся с пустыми руками... Бот это видишь? — Чадов потряс коричневой, в мягкой обложке, записной книжкой.— Сейчас в ней нет ни слова, а через три дня придется доставать новую... Так, старина, и работаем! Давай твои настроения, суждения, сомнения, впечатления — все вываливай сюда... Начнем по порядку — как встретил тебя Тихон?
Он явно рисовался, и Виктор с трудом узнавал его. Раньше Чадов держался в меру смущенно, в меру снисходительно, но всегда тихо и покладисто. Даже десять дней назад он вел себя совершенно иначе, чем сейчас... Такие неожиданные превращения всегда настораживают.
— Как встретил Тихон? — переспросил Виктор.— Хорошо встретил.
— Не густо,— улыбнулся Чадов.— Пойми, мне это очень важно, как все происходило? Может, с той сцепы и начнется мой очерк.
— Да ну тебя! Встретились, как все встречаются... Посидели, выпили, поговорили...
— О чем?
— Обо всем. Можешь записать — даже песни пели, наши, партизанские.
— Любопытно,— воскликнул Чадов, хотя по его лицу было видно, что ему хочется не этого: — Конечно, с нашим Тихоном не очень-то разговоришься. Небось хмурился, мрачнел после каждой рюмки и обо мне, как всегда, говорил только дурное?
— Но ведь и ты о нем говорил далеко не лестные слова, помнишь?
— Помню,— согласился Чадов.— Говорил. Правда, говорил я только тебе. Говорил не в отместку, а потому, что так думаю... Я искренне убежден, что такие вот железобетонные Орлиевы попросту пережили себя... Они не дают ни дышать, ни работать. Под их рукой все становится окаменелым и бездушным.
— Послушай, ты не сводишь с ним личные счеты? За ту характеристику...
— Значит, он тебе рассказал даже про нее,— улыбнулся Чадов. Его глаза как-то странно оживились, словно он наконец докопался до самой сути.— Нет, старина, я не свожу с ним личные счеты... Конечно, он здорово напакостил мне. Но мне грех обижаться на свою судьбу... А с Орлиевым мы на разных полюсах, понимаешь?
— Но вы ведь оба члены партии? Как же понять это? Как же вы можете стоять на разных полюсах? Значит, кто-то из вас настоящий коммунист, а кто-то...