В первое лето моей жизни в Малеевке Паустовского в ней еще не было. Но несколько позднее он тоже стал малеевским патриотом. Малеевка с ее лесистыми холмами, певчими лесными речушками в глубине заросших оврагов, с хрустальной ее тишиной и пахнущими сеном лугами, разумеется, не могла не полюбиться ему. В старом малеевском доме на бывшей даче

Лаврова я Паустовского не помню. Но в доме-крольчатнике ой был единственным, кто не ворчал и не возмущался порядками дома. Директором был простодушный, невежественный человек, бог весть по чьему произволу ставший хозяином тогдашней Малеевки.

Человек этот в годы гражданской войны вступил в партию, но нигде и никогда не учился, однако приобвык к начальственным постам. На свои отношения с писателями он смотрел, как на отношения начальника с подчиненными. До того, как и что пишут писатели по своим комнатам, ему, слава богу, не было дела. Но на всякий случай относился к писателям с нескрываемой подозрительностью: если не мог проследить за их работой — писанием, то бдительно следил за их поведением, «дисциплинкой», как он выражался. Появление того или иного писателя в нетрезвом виде директора не смущало. Это он считал простительным — и сам любил выпить и не раз, еле держась на ногах, надвинув кепку на самые брови, обходил дозором коридоры «творческого крольчатника».

Пьянство в крольчатнике не считалось нарушением «дисциплинки». Но не дай бог, если кто-нибудь запаздывал к обеду и задерживал официанток. Еще хуже, если, заработавшись, жег в своей клетушке электричество до утра либо совершал другой такой же «несоветский» поступок! Провинившийся писатель получал тогда выговор в лучшем случае с глазу на глаз. Но куда чаще директор «срамил» виновника публично в столовой. А бывало, вывешивал напечатанный на машинке приказ с выговором и угрозой при повторении проступка «выписать писателя такого-то из дома». Имя писателя для директора не имело никакого значения. Вряд ли он даже слышал когда-либо о ком-либо из живших в «руководимом» им писательском доме. Писатели для него были все равны. Делил он их только на смирных и не смирных. Всякое проявление излишней деликатности к писателю считал «интеллигентским слюнтяйством». Слово «интеллигент» в его устах было ругательным словом. Осуждая кого-либо из писателей, он говорил с презрением:

— Да какой он писатель! Это ж не писатель, это ж какой-то интеллигент!

Обкрадывали Малеевку неописуемо. Только позднее стало известно, что. следя за «дисциплинкой» писателей, незадачливый директор и не замечал, что служащие малеевского дома бесстыже выносят из дома корзины уворованного добра. Кормили нас тогда из рук вон плохо, подчас даже голодно. В столовой то и дело вспыхивали протесты. Мы пробовали жаловаться ди-3 т

ректору... Но жалобы и протесты выводили его из себя. Директор считал поведение жалобщиков «несоветским», стыдил их, «срамил».

— Еда вам не нравится? А между прочим, мы на гражданской войне и такой еды не имели... И ничего. Не жаловались. Воевали!

Постельное белье на кроватях в Малеевке долеживалось до цвета некрашеных досок пола. Когда на это указывали директору, он смотрел невинно укоряющим взглядом и вновь напоминал о гражданской войне:

- А у нас в окопах и таких простынь не было. И ничего. И без простынок воевали за советскую власть!

Писались безответные коллективные жалобы в Литфонд, ругали директора, протестовали...

И только Паустовский заменял справедливое возмущение спасительной иронией. С неизменным юмором он повторял «афоризмы» директора и безропотно переносил неудобства. Он попросту умел их не замечать. В том, что всех злило и возмущало, Паустовский видел прежде всего смешное. Директор скорее его потешал, чем злил.

На расстоянии полутора километров от Малеевки у шоссе в помещении сельской школы разместили пионерский лагерь детей писателей. Сын Паустовского Дима и мой сын Толя — двенадцатилетние мальчуганы — дружили. Оба, должно быть, по отцовским традициям начитались Майн Рида и Фенимора Купера и сговорились тайно бежать из пионерского лагеря в поисках приключений. Бежать собрались то ли в Африку, то ли к американским индейцам — одним словом, куда-то за океан. Набили карманы кусками черствого хлеба, прихватили бутылку молока, что-то еще, необходимое в столь трудном путешествии,— и покинули пионерский лагерь, в котором умирали со скуки. Мальчики бросились наутек через лес и далее — лесными тропинками — стороной от шоссе к станции железной дороги. Впоследствии они с упоением вспоминали об этом, «полном опасностей» и таинственности путешествии пешком за пятнадцать километров от пионерского лагеря. Увы, на станции Дорохово их настигли неумолимые преследователи и, ругая, вернули в лагерь. И уж как отчитывали потом и всячески поносили на пионерской линейке! Правда, товарищи их по лагерю нисколько не разделяли гнева начальства — они с сочувствием и даже с завистью смотрели на пойманных беглецов: как-никак эти два мальчика увлекательно прожили целых полдня вне лагеря, хотя и не успели добраться до Африки!

Никто так не понял мальчишек, как Паустовский.

К нам пришли жаловаться на наших сыновей. Паустовский сказал «начальству», что на месте мальчишек он тоже удрал бы. Он даже выразил сожаление, что их схватили в Дорохово, а не где-нибудь подальше. По крайней мере, больше бы насмотрелись, дольше поиграли бы в приключения. Все же лучше, чем дохнуть со скуки в лагере.

«Командирша» пионерского лагеря — огромная басовитая женщина с квадратным лицом, с отпугивающей фамилией — Чумикина долго не понимала: шутит или всерьез говорит Паустовский? Почему мы с ним не ругаем своих сыновей — искателей приключений и чуть ли не сочувствуем им?

Она никогда не расставалась с высокой клюкой — стояла перед нами, двумя руками держась за клюку, смотрела на Паустовского маленькими, злыми глазами.

В пионерском лагере называли ее «Чумовая».

Чумовой называли ее и в писательском доме.

От тех лет сохранилась у меня фотография — снимали нас на террасе дома-крольчатника за биллиардом. С киями в руках спиной к объективу фотографа Павел Дорохов, автор романа «Колчаковцы» и несправедливо ныне забытый Сергей Буданцев. Рядом с ним — Яков Рыкачев, Константин Паустовский, я и Василий Шкваркин, известный комедиограф, автор прославленного в свое время «Чужого ребенка».

Взглянув на фотографию, чего доброго, заподозришь во всех завзятых биллиардистов. Но было это не так. По крайней мере, Паустовский, Шкваркин и я взяли кии в руки только по просьбе фотографа. По-настоящему увлекались биллиардом Буданцев и Рыкачев. Паустовского я вообще не помню с кием в руках, если не считать, разумеется, этой групповой фотосъемки за биллиардным столом.

Играл в биллиард также Иван Рахилло, хотя его-то и нет на этой примечательной фотографии. Много лет кряду Рахилло в Малеевке неутомимо уговаривал писателей заниматься гимнастикой, но куда больше поддавались его пропаганде дети писателей. Да это видно и по другой фотографии, на которой Александр Малышкин и я наблюдаем, как Иван Рахилло обучает физкультуре наших детей.

Уговаривал Иван Рахилло и Паустовского заняться физкультурой, даже обещал ему: подзаймется немного и перестанет сутулиться.

Паустовский на уговоры не поддавался.

Он, как всегда, ежедневно на много часов запирался в своей клетушке в деревянном крольчатнике и работал больше, чем все другие. Работать в крольчатнике было не так-то легко. Иван Катаев и Шалва Сослани жаловались, что мешают жуки-древоточцы. Особенно донимали они Сослани.

Дом был выстроен из зараженного дерева. Изнутри бревенчатых стен неслось тонкое однообразное пиликанье без устали точившего древоточца. В комнатах стоял сухой ритмичный звон. И вдруг звон этот обрывался, и на пол, на подоконник, а то даже прямо на стол писателя шлепался черный жук-древоточец, просверливший из глубины бревна выход на божий свет. В такие моменты весь коридор оглашался воплями Шалвы Сослани. Распахивались двери всех комнат — словно писатели радовались предлогу прервать работу. Да, двери всех комнат, за исключением комнаты Паустовского!