Он шел уже около часа, и ему казалось, что вслед за ним где-то в стороне от тропы потрескивает хворост. И когда он инстинктом ощутил чье-то присутствие, холодок тревоги побежал по позвоночнику. Он замедлил шаг, нащупал в кармане пистолет. Доктор старался не оглядываться, но тревога захлестывала его, и он снял предохранитель на парабеллуме. И вовремя — на пути его стоял огромный мужик в пропыленном пиджаке, таких же брюках и сапогах. Кепка была насажена на светлые пышные кудри. Он стоял, бросив вдоль бедер руки, и исподлобно глядел на Репнева. Тот вырвал из кармана пистолет. Оглянулся — больше никого не было.
— Погоди стрелять, Борис Николаевич, — сказал хрипло мужик, — коли б я хотел стрелять, давно б тебе амба...
Репнев не отрываясь смотрел в это знакомое лицо с тяжелой челюстью и коротким прямым носом. В мужике, несмотря на пугающую внешность, было что-то детское, прямодушное.
— Шибаев? — спросил наконец Репнев.
— Я, — Шибаев вздохнул, стер пот и шагнул к нему навстречу, — второй раз за тобой охочусь. Еле догнал.
— От кого послом? — спросил Репнев. Они стояли друг перед другом. У Репнева в руке пистолет, но он помнил, что Шибаев был разведчиком и брал «языков». Положение почти равное — шаг разделял их.
— От себя послом, Борис Николаевич, — сказал Шибаев, — и вот что: поставь ты на предохранитель пушку. Смех ведь, ей-богу!
Репнев почувствовал, как жарко полыхнули щеки. И правда, смешно. Шибаев сто раз мог бы его прикончить, пока он маршировал тут по тропе.
Он поставил пистолет на предохранитель, сунул в карман и, увидев неподалеку трухлявое дерево, пошел к нему, слыша, что Шибаев следует за ним. Они уселись в метре друг от друга. Шибаев мял в ручищах кепку, тоскливо посматривал по сторонам.
— Борис Николаевич, хошь верь — хошь нет, а должен я тебе как на духу, — сказал он, вздыхая. Тяжелая медная шея его напряглась. — Сбежал я тогда от вас... Не совру. За Нинку такая жаль взяла и за дочку... Как ни крути, кровные у меня они: жена да дите. Сбежал я... Коровой меня немцы наградили. В гробу она мне будет сниться, та корова...
Репнев не мог понять, зачем весь этот разговор. Закат угас. Сумерки окутывали лес, все громче шумели деревья. Но уйти было нельзя. Убивать Шибаева — но что он ему за судья?
— А продать — никого не продал, — говорил Шибаев. — Да и кого продавать-то? И немцы и я думали: хана Редькину, нету боле такого. А он вот он. Воскрес.
Шибаев полез в карман, вытащил кисет, протянул его Репневу, тот, покачав головой, отверг предложение. Лицо Шибаева смутно было видно в сумерках.
— Хотел я забиться в нору, Николаич, да и дожить в ней до конца, — он втянул дым и выдохнул его из ноздрей. — Хотел. Врать не буду. Да хотелка не дала. Нинку возненавидел, чуть не каждую ночь лупил. Запил. А уж как узнал, что жив командир, чуть на стенку не лез...
— Он теперь не твой командир, — сказал Репнев, — и давай короче.
Шибаев закаменел на мгновение, потом бросил самокрутку, придавил ее сапогом.
— Ладно. Времени у тебя на меня нету? Ладно. Такое дело. Опять тягает меня и этих сволочей, Кобзева, Гаркушу и Воронова, сам Шренк. Начинает пытать про Редькина: какой характер да где базы? Я тут сразу смекнул, что к чему. А Кобзев, сучья кровь, говорит: я, мол, представлю такого человека, что он сходит к Редькину и вернется. И будете, мол, вы знать про все его базы. Тут я и понял, что мне остается. Дождался я Кобзева на улице да и пошел с ним. Он мне доверял, Кобзев, думал, одной мы веревкой повиты. Ну не дал я ему человека того найти. Короче, кокнул и в озере утопил. Теперь немцы нас обоих ищут. Нинку мою в деревне с дочкой пристроил, а сам вот иду на суд ваш. Как решите, так и будет.
— Значит, ты за этим в Клинцах по пятам за мной ходил? — спросил Репнев, обдумывая все, что выложил Шибаев.
— За этим, только вы в запретную зону вошли, к лугу, там у них доты, я и призадумался. А думаю, этот от кого? Испугался. А как вы тоже с немцем в дружбе? Ушел. Затаился потом в развалинах, да так вас и не дождался.
— А как же ты все, что сказал, докажешь? — спросил Репнев. Он сразу поверил Шибаеву, но, наученный горьким опытом, хотел иметь доказательства.
— А что доказывать? — сказал Шибаев. — Голову вот несу. Повинную. А как меч ее посечет — ваше дело. А нет — залог могу предложить. Нинку свою и дочку в Никитовке. Без них мне жизнь все равно не в жизнь. Так что... доказательства другого нету.
И тут она пришла к Репневу, мысль, уже давно подготовившаяся где-то в углу мозга и выпрыгнувшая сейчас, как отпущенная ветка.
— Вот что, Шибаев, — сказал Репнев, — убедят Редькина твои аргументы, не знаю. Меня убеждают. Но могу я тебе к ним прибавить кое-что поувесистее...
«Имею ли я право подвергать Полину и Бергмана такому риску? Этот человек уже предал однажды... Но ведь если не верить никому, то тогда и сами те в Клинцах — провокаторы... А разве может Шибаев подставить под удар жену и дочь? Хотя... Ведь пока это слова, а есть ли они в Никитовке — кто знает?»
И раненые нуждаются в нем, а не в Наде. Что она сможет сделать, если его возьмет гестапо? Он доказал себе, что имеет право идти в Клинцы, но долг остается долгом, тем более долг врача.
— За сколько времени ты можешь сходить в Никитовку и привести своих? — спросил Репнев.
Шибаев весь поник, потом поднял голову, в упор взглянул медвежьими, далеко ушедшими глазами.
— Понял, — сказал он. — Понял. К рассвету приведу. В четвертом часу выходи сюда, к бревну этому.
— Вот тогда, — сказал, тоже вставая, Репнев, — дам я тебе одно задание. Выполнишь — многое забудется.
Шибаев постоял, поковырял сапогом хворостину.
— Понял, — опять сказал он, — Москва словам не верит.
— Операция развертывается по плану, — сказал Притвиц, многозначительно понижая голос. — Мирошниченко уже радировал нам. — Он говорил с Полиной так, как будто ей все известно. Она вся напряглась.
— О этот Шренк! — сказала она, пробуя улыбнуться, хотя все в ней дрожало. — Как ему удается все, что он задумывает!..
— Талант! — восторженно перебил Притвиц. — Вы понимаете? — Он оглянулся и приблизил к ней лицо. — Русские против русских. Это ли не игра? Операция «Троянский конь».
— О господи! — сказала она, цепенея. — Как у вас все продумано.
— Кюнмахль выведет своих ребят утром, — Притвиц вскочил и заходил по комнате, — как только придет вторая радиограмма. — И Притвиц, все больше возбуждаясь, изложил ей суть операции.
— Троянский конь, — пробормотала Полина. Ей казалось, что сейчас она потеряет сознание. Если бы она знала это вчера ночью, когда к партизанам уходила Нюша. Но, может быть, даже то, что сообщит Нюша, поможет. Ведь она растолковала той, что самыми опасными будут «русские». Она до интонаций помнила слова фон Шренка.
— Троянский конь, — остановился перед ней сияющий Притвиц. — Наш Эрих порой способен совершать глупости. Особенно с женщинами. Стареет. Но во всем, что касается войны, он гроссмейстер.
Постучали. Притвица вызывал фон Шренк. Она облегченно закрыла глаза. Наконец-то она одна. Коля! Как глупо, как опасно для тебя и твоих товарищей, что нет связи! Где ты, Коленька?.. И тут же встало лицо Нюши...
Всю ночь после вечеринки у Шренка Полина металась на подушке. Господи, если ты есть, помоги! Шренк подготовил партизанам ловушку. Она знает, как незаметны и велики его сети, ведь смог же он накрыть ими Редькина в прошлый раз. Всего она не знает, но того, что знает, достаточно, чтобы насторожить, а может быть, и спасти этих смелых людей там, в их лесах. Почему не идут связные? Как ты смеешь медлить сейчас, когда жизнь сотен людей и твоя собственная зависит от одного ее слова, Коля? Она застонала.
Две руки приподняли голову. Медленно перевернули ее на постели. Нюшино широконосое лицо склонилось над ней во мгле.
— Успокойся, девонька, успокойся, — шептала Нюша, прижимая ее голову к груди.
Она отстранила руки Нюши, села, последним усилием воли сдержала рыдания. Из комнаты Бергмана дошел тоненький всхлип смычка, потом задрожала в стоячем воздухе дома стонущая, горестно отдающаяся страсти мелодия. «Барток, — узнала она, — опять Барток».