Фон Шренк поднял на Полину мутные глаза.

— Только эти обстоятельства, только они, друзья мои, спасли Калерию. Не угодно ли продолжать?

 

3а перегородкой похрапывали и стонали раненые. Оттуда сочился тяжелый запах лекарств и немытого тела, чуть смягченный духом горелого воска. Репнев иногда выходил, склонялся над самым тяжелым. Этого немолодого партизана из бывших точилинских пуля ударила в горло. Извлечь ее нельзя было. Требовалась очень сложная операция, и Репнев решил провести ее при свете дня. Пуля была рядом с сонной артерией, одно неверное движение скальпеля — и смерть. Горло раненого хрипело и высвистывало. Рядом выстанывал в беспамятстве мальчик, раненный в живот. Вчера вокруг него в слезах хлопотала Надя. Это был один из тех сельских школьников, которые пристали к ней во время похода ее лазарета по следам командира Редькина. Рану его Репнев вчера очистил, вырезал изувеченные кишки. Теперь многое зависело от организма. Но переноски мальчик не выдержит. Остальные пятеро храпели и постанывали во сне, но спали. Само по себе это было признаком здоровья.

Репнев лег. Ступни голых ног захолодели от сырой земли, и он грел их сейчас, закутав ватником. А вокруг была тьма, душная от дыхания девяти человек. Духота эта подступала к самому горлу. Согрелись ноги, Репнев ватник сбросил. Он скинул и гимнастерку, лежал в бриджах, полуголый, босой. Голова горела. Он думал о Коппе. За месяцы скитаний ни с кем другим он не сошелся так близко, как с этим по-мальчишески восторженным и наивным венцем, оказавшимся надежным товарищем в самые трудные минуты. Надо было его понять, а поняв, оберегать. Репнев не смог сделать этого.

Когда под утро, еще раз осмотрев раненых, он вышел из землянки, лагерь уже гудел разговорами и суетой. На кострах дежурные варили пищу. Он спустился в землянку штаба и попал в самый разгар спора. Точилин и комиссар доказывали полулежащему на нарах Редькину, что ночью они слышали шум самолетов над самым лесом.

— Я всю ночь не спал, кроме как филина, никого другого не слыхал, — посмеивался Редькин. Пламя небольшого факела, вставленного в гильзу патрона от противотанкового ружья, окрашивало все в алый цвет. Бинты, охватывающие полтуловища Редькина, казались рыжими. — Болит, стер-рва! — сказал Редькин, выпрямляясь. — Ну ничего. Терпеть можно. Чего смурной, доктор?

Репнев посмотрел на него. Он не винил командира в смерти Коппа, но беспощадность этого человека пугала его. Живет одной войной, все человеческое для него — пустота. Он опять подумал о Полине. Что бы ни было у нее с тем немцем, а он должен был выполнить обещание. «Теряем самых близких, опять подумал он, и теряем порой не из-за того, что так судьба определила, а из-за собственной безответственности или недомыслия». Опять лицо Полины со сведенными в угрюмом раздумье бровями, с придавленными болью веками стало перед ним. «А вдруг она уже погибла? — внезапно подумал он. — Вдруг ее спровоцировал кто-нибудь из этих немцев». Но и лицо майора-немца, ожидающее, встревоженное, возникло перед ним.

— Командир, — сказал Репнев, — или пошли связного в Клинцы, или я сам пойду.

— Борис, — рявкнул Редькин, прикусывая губу от внезапно подступившей боли, — ты меня знаешь: пристрелю как собаку, если уйдешь сам! Отряду нужен врач. Мы без тебя как лошадь без одной ноги, а ты тут всякими минорами занят... — Он помолчал, взглянул в лицо Репневу и добавил: — Был бы ты там рядовой — разрешил бы... Сам заваривал, сам расхлебывай. А сейчас и тебя не пущу, и людей не пошлю. Точилин прав: провокацией за версту пахнет.

Репнев вглядывался в его исхудалое, ожесточенное лицо и понимал, что никакие его доводы не прорвутся сквозь редькинскую броню командирского долга.

— Я знаю свою жену, — сказал он, тоже ожесточаясь. — Слышишь ты... Я ее знаю. Она думает, как я. Она смелая... А ты мне тут о провокации!..

Редькин искоса глянул на него, усмехнулся.

— Не верь бабам, Репнев, — сказал он, мгновенно оскаляясь и тут же вновь переходя в обычное настроение напряженности и подозрительности, — я их много знал. Одна верная была — Анька. И то когда на глазах. — Он вдруг стал промаргивать слезы, и сейчас в нем было что-то от жалобящейся на жизнь собаки. — Задавили девку, гады!.. А какая девка была — цены ей нет! От границы со мной шла, под пулю первая кидалась... За что мне такое, а, Репнев?

— Почему же ты не веришь, что у меня может быть своя Аня? — спросил Репнев. — Жена ведь. Или ты совсем не человек, командир?

— Жена, — сказал задумчиво Редькин, — оно конечно... — Он опять криво усмехнулся. — А насчет человеческого — может, его уже и нет во мне. Я с границы отступал, понял? Кто с границы отступал, у того человеческому неоткуда взяться. Выжег его немец дотла. Резать их в бога душу мать! — Лицо его выразило такую степень ненависти, что Репнев ужаснулся. Редькина не пронять. Он встал.

— Слышь, доктор, — спросил Редькин, когда он уже поднимался, — а этот Ганс, который с ней живет, так бы и согласился с ее мужем в товарищах ходить?

Репнев с яростью грохнул дверью землянки.

Теперь пришло решение, и оно было окончательным. Он знал, что все личное сейчас теряет право на существование. И он шел в Клинцы не из-за Полины. Вернее, из-за нее тоже. Она была его жена, и ничто не могло снять с него обязанности заботиться о ней. Но главным в этом его рейде было другое. Он потерял Коппа. Он потерял его, хотя мог бы не потерять... Он не может бросить Полину там, посреди сомнений... Он знал ее хорошо. Она женщина, и она слаба. Что там у них с Бергманом — это их дело... Мысль эта опять ударила по сердцу грубо и тяжело, как ломом. Он на миг задохнулся от видения двух голов на подушке: Полины и Бергмана. Но Репнев задавил в себе и этот взрыв фантазии. Долг, который лежит на нем, двойной: перед Полиной и перед немцем. Он не имеет права не выполнить обещания. Память Коппа упрямо теребила его совесть. Он должен протянуть руку тем, кто был бы товарищем Гансу. И он не может оставить в неведении и в неверии женщину, которая была избрана им в спутницы на целую жизнь.

Что бы там ни было, он пойдет в Клинцы! Конечно, раненые нуждаются в нем и после операции. Конечно, вполне возможна и провокация там, в Клинцах. И все-таки его долг убедиться в том, что собой представляют эти двое, согласившиеся рисковать. Горестно усмехаясь, он подумал, что, если даже у него все удастся и он установит связь с Клинцами, Редькин все равно способен его расстрелять после возвращения в отряд. Редькин все может. Но решение было принято, и Репнев начал готовиться к уходу. Какой-то посторонний шум оторвал его от хлопот. У землянки командования стояли двое, приведенные часовыми. На них были темные комбинезоны и летные шлемы. «Летчики?» — изумился Репнев и вслед за всем населением лагеря побежал к прибывшим. Оба шли, напряженно улыбаясь, у одного — с косым шрамом на лбу — горячечно блестели глаза. «Видно, не уверены еще, к партизанам ли попали», — подумал Репнев. Он повернулся было уходить, но его догнали Юрка и Трифоныч.

— Видал? — У Юрки чуб выбился из-под пилотки, глаза сверкали.

— Что именно? — спросил Репнев.

— Наши десант сбросили, — пояснил Юрка, — лесник их разведку к нам привел. У них и рация есть.

— С Москвой, значит, напрямую свяжемся, — изумленно покрутил бородой Трифоныч. — Это надо ж... Ну теперь пустим мы гансам юшку.

Репнев постоял немного у санитарной землянки, наблюдая, как разливается между деревьями алое струение заката. Теперь тем более надо связываться с Полиной, решил он. Из землянки выбралась Надя.

— Надя, — сказал он, — мне тут дано задание. Могу пропасть на несколько дней. Ты должна...

Он долго и подробно втолковывал ей, как именно вести себя с каждым раненым. Она слушала, глядя себе под ноги, сменяя на лице выражение то испуга, то отчаяния. Невдалеке, красноречиво поглядывая на них, шуршал в кустарнике Юрка.

Сумерки начинали густеть, деревья тянули длинные тени, ветер шушукался с листвой. Репнев надел ватник, прихватил кепку и, обходя центральную заставу, пошел в сторону вырубки. Щепа недавнего строительства поскрипывала под йогами. Позади звучал голосами и лошадиным ржаньем лагерь. Он увидел часового, пристроившегося, как в кресле, в развилке двух срощенных берез. Пароль был «Рысь», отзыв «Беркут». Сегодня назначал пароли Точилин. У него они были в основном из охотничьего обихода. Когда назначал комиссар, то употреблял понятия политические «Партия — Народ». У Редькина все было просто: «Пуля — Штык», «Штурм — Атака».