Второй стражник понимающе рассмеялся.

Когда они повернули обратно, из темноты вновь появились маленькие китайцы и опять набросили на тело Тенгери грубое домотканое полотно. Они радовались чему–то и улыбались. Вскоре вернулись и обе девушки с горячим «ча», с чаем. Отдали кувшин мужчинам и скромно отвернулись, став в сторонке. Тенгери жадно пил, и ему становилось лучше. Жизнь как бы потихоньку возвращалась в его тело, он заметил даже, какие маленькие ножки у этих молоденьких китаянок, которых обливал лунный свет. Двое мужчин остались подле него, а остальные спустились вместе с женщинами по крутому берегу прямо к лодкам. Лодки долго скользили по лунной дорожке, красивые, как острые опавшие листочки. Они уходили все дальше в море, такие маленькие–маленькие. «Там, где восходит солнце, должна быть другая земля и другая страна, — подумал Тенгери. — И до нее можно добраться только на лодках».

В сумерках, когда луна поблекла, а море посерело, китайцы удалились. Но прежде еще раз напоили его горячим чаем. Прошло еще порядочно времени, прежде чем солнце проснулось и появились стражники. Отвязали его, и он плашмя упал на камни. Они расхохотались, швырнули ему одежду и ускакали, не сказав ни слова. Тенгери был не в силах пошевелиться и испуганно подумал: а вдруг ему больше никогда не подняться? Боль, похоже, оказалась все–таки сильнее его. Он чувствовал сладковатый привкус крови на искусанных губах. Потом начал перекатываться по камням, как раненое дикое животное, скрючивался, сжимался в комок, подтягивая ноги руками, и когда на его лицо упали теплые лучи солнца, открыл глаза. Он был один, совсем один наедине с высоким синим небом. Море переливалось яркими красками и слепило глаза. Где–то далеко на равнине скакали лошади. Над прибрежной полосой с криками кружили чайки.

Тенгери, наверное, заснул. Он очнулся, когда кто–то несколько раз громко повторил его имя. Открыв глаза, увидел над собой Бата, который смотрел на него так, будто тот только что спустился с неба.

— Знаешь, — начал десятник, — я как–то попал в плен. Враги набили мне козьего и овечьего дерьма между пальцами, связали руки и поставили на солнце…

— …и тут на тебя набросились черви… Ах, Бат, эту историю я знаю! Сколько раз ты мне ее рассказывал!

«Старина Бат рассказывает все время одни и те же истории. Да, он стар!» — подумал Тенгери.

— Может быть, состарившись, ты тоже много раз будешь рассказывать, что с тобой сделали, когда ты был молодым. А сегодня тебе просто больно. И еще ты немного гордишься, что выдержал это.

— Может быть, — сказал Тенгери, хотя сам так не думал.

Глава 8

ПРАЗДНИК НОВОГО ГОДА

На покрытую зеленой глазурью черепицу крыши храма тоненьким слоем лег снег. Солнце пригревало, и на голубом небе не было ни облачка. Вокруг позолоченных башенок кружили бесчисленные голуби. Стоило одному опуститься на конек, как остальные немедленно опускались рядышком. Море казалось холодным и темным.

Тенгери прошел в высокие деревянные ворота с головами «страшных божеств». Это были не люди и не звери, не то звери–люди или люди–звери с четырнадцатью конечностями, двумя устрашающими зрачками и десятью обезьяньими хвостами. В руках они держали ножи и окровавленные полушария мозга, и кровь эта тонкими струйками стекала по воротам.

К желтым стенам внутреннего двора прислонились сидевшие на корточках китайцы и подобно другим, сидевшим на необструганных досках, бормотали молитвы. Их босые ноги лизали собаки с обрезанными ушами. У молившихся были лица людей, обретших счастье. Некоторые вертели огромный бронзовый барабан, на котором были выбиты слова молитвы, и слова эти обрамляли листья лотоса и цветы. Эта молитвенная мельница тарахтела и позванивала, а иногда дребезжала, но никогда не замирала — стоило одному из верующих отойти в сторону, как его место сразу занимал другой, едва дождавшийся своей очереди. Когда появился Тенгери, монгол, это никого не смутило. Здесь всех привечали и были каждому рады.

Из пагоды вышел невысокого роста лама. Полы его длинного желтого халата волочились по снегу. Люди, сидевшие у желтой стены, поспешили подняться и согнулись перед ним в поклоне. Держа над головой серебряную громовую стрелу, он проговорил:

— Пусть все живые существа, сколько их ни есть во всех десяти странах Мира, никогда не знают болезней, и да пребудут они в счастье. Да завершатся полным успехом все духовные и добрые деяния, пусть все, к чему они стремятся, приведет к их спасению!

Из железного котла, поставленного на каменное возвышение, в голубое небо воспарялись благовония.

Дверь главной пагоды была открыта, и изнутри доносились звуки музыки — это играли ламы и монахи.

Войдя внутрь пагоды, Тенгери сильно удивило то, что он здесь не единственный монгол — целая группа воинов стояла вместе с китайцами на коленях и склоняла головы перед Буддой и Бодисатвой. Тенгери же остался стоять, потому что пришел сюда не из желания сотворить молитву чужим богам, а из чистого любопытства, чтобы поглазеть на их ясные лики и умильные улыбки. Кто сделал их такими красивыми? Кто создал такие изящные руки? Кто изобразил их столь радужными красками на шелке? Кто описал их жизнь на высушенных пальмовых листках и на бумаге? Кто вырезал их тела из дерева? И почему всего этого нет ни на Керулене, ни на Ононе? Почему там никто не умеет рисовать, писать, резать по дереву и лепить? Конечно, при дворе хана такие люди есть, но это уйгуры или китайцы, а не монголы.

Вот он стоит перед фигурами из золота, серебра, бронзы и дерева, перед богами и животными. Даже резные колонны, поддерживающие потолок, расписаны змеями и драконами, а под самым потолком по стене как бы бегут белые слоны, на которых восседают обезьяны и птицы. «Это другой мир», — подумал Тенгери. Нет, он пришел сюда не для того, чтобы молиться чужим богам, у него есть свои, монгольские, которые перешли к нему по наследству от отца с матерью.

Ламы и монахи сидели длинными рядами посреди пагоды и пели под музыку больших и малых колокольцев, разного размера барабанов, улиткообразных флейт и длинных труб, лежавших на деревянном помосте.

Тенгери видел, как старший лама подошел к молодому монаху, сорвал с него желтое одеяние и исхлестал его плетью за то, что вид у него недостаточно благочестивый. После чего священнослужитель сказал:

— Я прошу вас принять эту жертву во благо всех живущих.

Музыка смолкла.

Ламам и монахам подали чай с маслом, сбитым из молока яков. Старший лама подошел к высоким, в полтора человеческих роста, фигурам Будды и поймал их отражение в большом зеркале. Подошли два монаха и полили на это зеркало святую воду, собирая стекающие капли в серебряную миску. Потом вытерли зеркало красным шелковым платком и сказали:

— Подобно тому, как боги совершили ваше омовение сразу после того, как вы родились, я совершаю омовение тела Будды чистейшей влагой божьей.

А потом окропили всех собравшихся на молебен этой святой водой и прополоскали ею рот, чтобы очистить его от запаха душистого чая.

Старший лама провозгласил:

— Омовение, которому мы подвергли через зеркало тела всех Будд и которое перешло затем на вас, освящает и очищает душу и тело. Подобным же образом омовение очищает от грехов, сколь бы давно они ни были совершены, от всех болезней и напастей, тело омывается природной силой чистейшего и ярчайшего света, благодаря чему продлеваются годы жизни, растет склонность к свершению добрых дел, приумножаются знания, способность к точным суждениям и заслуги, достойные высоких наград.

После этой церемонии ламы вышли во внутренний двор, чтобы покормить голубей, которые садились им на руки, на плечи и головы, доверчиво поглядывая на них красными глазенками. Вокруг лам столпились верующие, большей частью больные, принесшие в мешочках и узелках ячмень, просо, фасоль и горох, чтобы заплатить ламам за исцеление: ведь те умеют читать книги, в которых сказано, как лечить от всех болезней.