Вот как они рассуждали, крестьяне и рыбаки, и их недоверие к монголам росло день ото дня.

Тенгери же, ко всему внимательно прислушивавшийся и приглядывавшийся, в глубине души был благодарен хану за то, что попал в империю Хин и даже оказался «на краю света» у восточного моря. Новое и незнакомое притягивало его с огромной, неумолимой силой, он делал для себя открытия чуть не каждый день. И это хоть как–то примиряло его с мыслью о том, что они принесли в эту страну ненависть и разрушения. Он пытался повторять за ними слова, потому что рассчитывал таким образом узнать от них побольше, он старался есть их пищу, потому что желал стать среди них своим и не хотел, чтобы они видели в нем врага.

В то время как большинство воинов сидели перед кибитками и играли бараньими костями на свою добычу — на золото, драгоценные камни и слоновую кость, пили рисовую водку, ссорились, дрались и даже набрасывались друг на друга с кинжалами, Тенгери бродил по деревне, поднимался на берегу на высокий утес и наблюдал, как рыбаки садятся в маленькие лодки в уютной, защищенной от всех ветров бухте и выходят в море. Оттуда, сверху, эти лодки очень напоминали острые листочки, плывущие по воде. Прошло совсем немного времени, когда Тенгери понял, кто это гонит лодки в море: ветер! Ему это показалось чудом из чудес: ни животные лодку не тянут, ни люди ее не двигают — все это дело рук ветра, который люди впрягают в свои лодки. Они закрепили на столбе посреди лодки льняное полотнище, привязали веревками и в него–то и ловят ветер, а он уже раздувает белое полотнище, как брюхо дракона.

В другой раз Тенгери долго смотрел на женщин и детей, собиравших на склоне холма листочки с шелковистыми волосиками со светло–зеленых кустов и бросавших их потом в плетеные корзины на груди. Когда он приблизился к ним, они перестали петь, но к нему не повернулись, а молча продолжали срывать листочки. Указав на них, он спросил, что это такое.

— Ча, — ответили они.

Он повторил за ними: «Ча!» — и удовлетворенно улыбнулся. Женщины и девушки захихикали и повторили это слово нараспев еще несколько раз. При этом они наклоняли головы вперед и указывали пальцами на рот: «Ча, ча, ча!»

Он снова повторил это слово, и все они закивали головами, но уже не хихикали больше, как бы давая понять, что он произнес его правильно. Однако он не понимал еще, для чего они эти листочки собирают и что с ними будут делать. Лишь когда одна из девушек сняла шерстяную тряпку с бронзового чайника и налила ему полную чашку ароматного напитка, он понял, что «ча» — это чай. Он знал об этом напитке, в их орду его привозили китайские купцы. Они кипятили воду на костре, растирали между ладонями сухие листочки и бросали в воду. Он сам никогда чая не покупал — слишком дорого этот чай обходился, торговцы требовали за него лучшие лисьи шкуры. Конечно, некоторые монголы пили чай, добавляя в него бараний жир и овечье молоко. Но когда Тенгери попробовал его сейчас, чай показался ему пряным и горьковатым на вкус. К радости девушек, он допил чай до последней капли. Они потирали глаза, а потом широко открывали их, как бы говоря: после такого чая не заснешь! Старуха, похожая на мужчину — у нее были черные усики и на остром подбородке тоже торчали волосы, — дернула Тенгери за рукав и подвела к большому валуну. Поднявшись наверх, она махнула Тенгери рукой: поднимайся, мол. Отсюда открывался вид далеко за пределы чайных плантаций, на крутой берег моря, в которое клином уходил могучий утес. На нем возвышалась башня. Крыша ее была в тени стройных кипарисов, тянувшихся за стеной в голубое небо. Вершины деревьев слегка наклонялись на ветру. Женщина, указывая рукой на эту башню, что–то говорила и говорила, а потом принялась оживленно жестикулировать, то улыбаясь во весь рот, то делаясь вдруг совершенно серьезной, а под конец взяла длинный нож и приложила его к своим дряблым векам, словно желая их отрезать.

Нет, Тенгери ничего толком не понял. Тогда старуха начала свое представление сначала. На сей раз оно было более вразумительным и медленным, говорить она больше не говорила. Вот о чем можно было догадаться: в стародавние времена на этом утесе у моря, на месте этой самой башни, жил в пещере буддийский монах, бедный и одинокий. Существовал он на подаяния жителей деревни. В один прекрасный день монах пришел к мысли, что у него остается слишком мало времени на молитвы и что он может это время продлить, если ему удастся молиться во сне. Однако, сколько он ни пытался, ему это не удавалось. Когда он просыпался на рассвете, ему сразу вспоминались его сны, но эти сны ничем молитвы не напоминали. Тогда он принял решение вообще не спать. Он провел без сна одну ночь, за ней другую, и всякий раз, когда сонливость его одолевала, он вскакивал и начинал ходить по пещере туда–сюда, потирая глаза. Но на третью ночь он до того устал, что сон его сморил. Он понял это лишь на другой день, когда его разбудили лучи солнца. Монах вознегодовал на самого себя, тер и тер глаза и вдруг воскликнул:

— Я все понял! Это они виноваты, мои веки! Как это я сразу не догадался!

Он взял острый нож и отхватил им свои веки во имя великого Будды. А потом выбросил их из пещеры. Из его век и вырос впоследствии куст с чудесными листьями, и если заварить ими горячую воду, то этот напиток лишит тебя сна.

— Ча, — повторила старуха, спускаясь с валуна.

Она радовалась, видя, что Тенгери понял все или почти все, о чем и поспешила рассказать остальным, собиравшим в плетеные корзины светло–зеленые листочки.

Тенгери эта история очень понравилась, и он с еще большим интересом смотрел теперь в сторону стоявшей на утесе башни. Его так и подмывало поскакать к ней прямо сейчас, но это было невозможно, потому что пришла очередь его десятка пойти на разведку, проверив, нет ли врага между Доломуром и побережьем моря. Ведь могло случиться и так, что часть китайского войска после снятия осады с Йенпина тоже выступила на север, с тем чтобы закрыть образовавшуюся между морем и оазисом брешь и приструнить вдобавок престарелого князя Ляо и его сторонников.

Тенгери, конечно, эти тонкости не были известны — не по чинам! Зато Джебе не забывал ни на час о том, что война еще только начинается…

Вечером того же дня выпало немного снега, и ночь выдалась холодной. Но с восходом солнца снег растаял, и они поскакали в глубь страны, переходя вброд неглубокие речушки, оставляя в стороне желтые холмы и желтые долины, на полном скаку пролетали сквозь березовые и каштановые перелески, избегая показываться в деревнях и вблизи многочисленных болот. Люди им по пути почти не попадались. Возвращаясь обратно, они углядели на равнине одинокого пастуха, который привел к водопою стадо верблюдов. Три навьюченных верблюда опустились на колени в пыль, а остальные пили из деревянного желоба, куда пастух подливал одно ведро воды за другим.

— Надо бы допросить его, десятник, — предложил пылкий Аслан, придерживая своего жеребца и вопросительно глядя на Тенгери. Но тот не ответил и продолжал скакать дальше, словно это не к нему обратились.

— Ты не слышишь, что ли? — крикнул Аслан.

Тут и Тенгери придержал коня и удивленно огляделся. «Это, конечно, Аслан меня позвал», — подумал он, поймав на себе его взгляд.

— Чего тебе?

— Надо бы взять в оборот вон того!

— Зачем?

— Как это? — Аслан подъехал к нему почти вплотную и с упреком проговорил: — Не делай вид, будто ты забыл, кто у нас десятник. Забыл ты разве, зачем нас послали в разведку?

Лишь теперь Тенгери заметил, как далеко отлетели его мысли: к китайцам из прибрежной деревушки. Он словно воочию видел, как они едят свои странные яства, слышал, как они смеются при виде воинов, рвущих сырое мясо зубами, видел крестьян, идущих по полю за запряженным в плуг буйволом, ему вспоминались зерна, которые закапывают в землю, чтобы из них народилось множество других. Ему вспомнились сборщицы чая и рассказ старухи о монахе–отшельнике, отхватившем себе ножом веки.

— Скачи к нему и разузнай все, что пожелаешь, — сказал Тенгери.