— Я? Один?

— А разве он там не один? Если хочешь, возьми с собой еще кого–нибудь!

— А вы останетесь здесь?

Тенгери впервые назвали в десятке на «вы». Это было важно, это не случалось само по себе. И Тенгери знал, что отныне так будет всегда.

— Я подожду.

Один из приятелей Аслана недовольно покачал головой и погнал своего коня вслед за ним к колодцу, где пастух поил своих верблюдов. Оставшиеся на месте видели, как Аслан кричал на старика и даже замахнулся плеткой. А его друг развязывал тем временем тюки.

— Ого, он лупит его! — проговорил воин, стоявший ближе других к Тенгери.

— Аслан глуп, — сказал Тенгери, с недовольным видом сжимая уздечку. — Когда птицу мучают, она не запоет! — Однако смотреть в ту сторону дольше не стал и поскакал со своими воинами в другую сторону, размеренно и не торопясь, как вдруг один из воинов крикнул:

— Китайцы!

Тенгери резко повернул лошадь и испуганно бросил взгляд в сторону колодца. Небольшой отряд китайцев галопом спустился с невысокого холма и врезался в самую гущу верблюдов. Для Аслана это оказалось такой неожиданностью, что он не сумел толком защититься. Правда, он попытался было выхватить меч из ножен, но тут ему на спину прыгнул китаец. Оба упали и покатились по земле. Подоспели другие. Связав Аслана, они положили его поперек крупа лошади и скрылись.

Все это произошло до того быстро, что Тенгери со своей группой не успел прийти на помощь. Они еще выпустили вслед китайцам несколько стрел, но попали лишь в двух лошадей, которые и рухнули на полном скаку. Однако их хозяева тут же пересели на других. Испуская радостные крики по поводу маленькой победы, они оказались вблизи холма, а когда рассеялась пелена пыли, поднятая их лошадьми, они уже были по его другую сторону.

Верблюды снова приблизились к колодцу и пили из деревянного желоба как прежде. И пастух был на месте. Он присел на корточки у тела убитого друга Аслана; ему размозжили голову копытом. Пастух широко открыл рот, как бы желая что–то сказать или крикнуть, но так и не выдавил из себя ни звука. Он в возбуждении замахал руками, потом повалился лицом на песок, потом вдруг вскочил — и все это молча. Ко лбу, покрытому рубцами от ударов плетью, прилипли песчинки. Он снова начал бешено жестикулировать, несколько раз прикладывал правую руку к сердцу, но не произносил ни слова.

— Он немой! — догадался Тенгери. — Он немой и поэтому ничего ответить Аслану не мог. А этот болван хотел, чтобы немой заговорил!

Шестеро воинов с упреком смотрели на своего десятника. Один из них сказал:

— Прикажи вы нам всем скакать к колодцу, этого не случилось бы!

— Двое убитых, — добавил другой.

— Почему это двое? — спросил Тенгери.

— Аслан будет молчать, как камень, и они убьют его.

— Вы правы, — кивнул Тенгери. — Если бы я повел всех вас к колодцу, этого не произошло бы.

— Тысячник спросит вас, почему вы этого не сделали. Что вы ему ответите, десятник? — спросил первый.

Тенгери промолчал. Он спрашивал себя, имеет ли смысл признаться им в том, что в тот момент больше думал о жителях китайской деревушки, чем о выполнении задания, И раз он молчал, как бы признавая тем самым свою вину, заговорил другой воин:

— Двое убитых! Двое убитых и никакой добычи! Это все равно как если бы в твой загон забрался ночью волк и зарезал сразу пять овец. Ты, допустим, можешь на другой день поймать и убить его, но пятерых овец тебе не вернуть!

Сойдя с лошади, он приник к желобу и стал жадно пить воду рядом с верблюдами. Пастух, почти уверенный, что они никакого зла ему не причинят, приводил в порядок тюки с грузом.

Ускакали они молча. Колодец, пастух, верблюды — все это осталось за спиной, никто в ту сторону не оглядывался. Ночью снова пошел снег, но на утреннем солнце к полудню опять растаял.

Побережья и китайской деревушки они достигли к вечеру, когда с моря задул холодный ветер, придавивший огни костров. Над кибитками и юртами стелился белый дым, а между ними шныряли приблудные псы. Откуда–то доносился протяжный рев ослов. Воины пели:

Мы пьем рисовую водку,

Как пили бы кровь врага…

Вон там, вдали, возвышается монастырь. На чистом вечернем небе его силуэт, как и силуэт самого утеса, вырисовывался особенно четко.

Когда Тенгери доложил, как и полагалось, о происшествии тысячнику и вышел из его юрты, он словно тяжелый груз с плеч сбросил, таким заметным оказалось испытанное им облегчение. Он пошел прямиком к Бату, который сидел со своим десятком у костра и время от времени опрокидывал в огонь чашку крепчайшего напитка. Отчего острые языки пламени так и подскакивали.

— Бат, — сказал Тенгери, — я снова вступаю в ваш десяток.

— Видите? Вот он у нас какой! Думает, что, если я выпил, со мной можно шутки шутить! Бр–р–р! — Бат высунул язык, делая вид, что его вот–вот вырвет. — Да–да, я пьян, слышишь ты, лоскуток неба [8], только Бат никогда не допивается до того, чтобы поверить, будто один десятник захочет стать рядовым воином в другом десятке! Нет, Бат никогда головы не теряет!

— Я больше не десятник, Бат!

— Слышали: он больше не десятник! Сотником тебя поставили, что ли? У тебя это просто — рассказал сказку, тебя сделали десятником. Побываешь у хана — и возвращаешься от него с дареным конем. Ну, выкладывай, кем тебя сделали на этот раз?

— Никем!

— Никем! — Бат и его воины покатились от хохота. — Никем! — Могло показаться, что Бат мгновенно протрезвел. Он недоверчиво взглянул на Тенгери. — Послушай, разве не тебя посылали на разведку?

— Да.

— По–моему, я попал в точку. Валяй, выкладывай, — потребовал Бат.

Тенгери рассказал все по порядку. Все слушали не перебивая. И не пили крепкий напиток из высоких пузатых кувшинов, который они отобрали у местных жителей. Однако, когда Тенгери умолк, все сразу вспомнили о водке и приникли к чашам и кувшинам, не забыв предложить и ему тоже. Тенгери выпил, не отказался.

— Садись к костру, — сказал Бат. — Нас осталось всего шестеро. Будешь седьмым. Ну, что приумолкли? Запевайте!

Мы пьем рисовую водку,

Как пили бы кровь врага.

Мы пьем ее днем

И ночью пьем ее тоже!

— Давай, Тенгери, подпевай! Или эта песенка тебе не по душе? Тогда, братья, споем другую:

Стена высока,

А китаец мал.

За стеной мы увидим

Много башенок,

Больших и малых,

И в каждой из них

Сидит тот, кто смеется.

Это Будда.

Но отчего так раздался его живот?

Эти ламы,

Эти монахи

И еще другие ламы

Шляются по стране,

Вымаливают милостыню,

А потом…

— Эй, да ты опять не поешь? Грустишь?

— Нет! — ответил Тенгери.

Бат выпил еще водки, утер ладонью бороду и не без подвоха сказал:

— Я бы тоже не веселился! А ты возьми и расскажи хану еще одну сказку, он тебя опять десятником поставит! Но только на этот раз… — Бат сделал паузу и оглядел по очереди всех своих воинов, готовых рассмеяться любой его шутке, — если он тебя опять спросит: «От кого ты узнал эту красивую сказку?» — ты ему не говори, от кого. Это никому не понравится. Потому что Черный Волк оказался вонючим шакалом, предателем.

— Бат, замолчи! — Тенгери вскочил на ноги.

— Что с тобой? Разве я не правду сказал?

— Откуда ты знаешь? Со слов других! Ведь так, Бат?

— Других? — Бат недобро рассмеялся. — При чем тут другие? Он был таким, как я сказал! И никаких разговоров!

— А если он не был предателем, Бат?

— Не ори! У хана чуткие уши, он услышит тебя даже в Доломуре! Пей лучше! Пей!

— Не хочу!

— Не хочешь? Да что ты! Вы только посмотрите на этого папиного сыночка…

— Бат! — Тенгери бросился на десятника и ударил его кулаком в лицо.