Ошаб спал.

Ночь была долгой, и Герел снова завела свою песню:

Когда задует ветер,

Он клонит траву…

Она пела до того тихо, что ее песня оставалась в юрте. Можно было подумать, что войлочные стены хранят Герел от того, чтобы ее боль бежала наружу и достигла ушей черных как ночь стражей, которые вышагивали по главной дороге орды и от которых не ускользал ни один опасный звук и ничье недостойное слово.

Чингисхан призвал к себе военачальников–победителей. Одного звали Джебе, а другого Мухули, и теперь они оба предстали перед своим властителем. Хан принял их с улыбкой на лице, более того, он даже вышел им навстречу, спустившись со ступеней своего золотого трона и пройдя мимо череды своих младших жен.

— Этот Сын Неба, этот взбесившийся шакал вздумал наказать нас. Нас, нас, нас! — кричал он и смеялся во все горло, обнимая Мухули и Джебе. — Вы двое, вы, два сияющих солнца среди моих военачальников, взяли малую часть моего войска и оборвали уши этим желтым собакам, вы растоптали их, как ядовитых змей!

Ревели трубы, громыхали барабаны, гудели бычьи жилы, натянутые на овальные дощечки, и все это громыхание и гудение перекрывалось жалобным пением пастушьих дудок и звоном множества колокольцев. Девушки пели песни о великом хане и его неукротимых воинах, которые проносятся по степи как могучий ураган.

Чингисхан подвел Джебе и Мухули к своему трону и предложил им сесть по левую и правую руку от себя. Слуги подносили чаши и кубки с кумысом, сладким вином и огненной рисовой водкой. И чаши, и кубки были из чистого золота — и у хана, и у его супруги Борты, и у его младших жен, и у военачальников, и у нойонов, и у вождей больших и малых племен. В серебряных мисках принесли молодую баранину. Призвав всех к тишине, властитель спросил:

— Каковы же воины у этого небесного дурака?

— Храбрые, — ответил Мухули.

— Ты сказал… храбрые?

— Да, они действительно храбрые, — подтвердил Мухули.

Хан, несколько озадаченный, откинулся на спинку трона и несколько мгновений молча смотрел на обтянутый голубым шелком потолок дворцовой юрты.

— А их полководцы?

— A-а, эти появляются на поле боя в бамбуковых носилках, — ответил Джебе. — Единственное, что в них вызвало наше восхищение, это их горделивый вид, мой хан.

— Да? И чем же они так гордятся?

— Может быть, тем, — ответил, улыбнувшись, Мухули, — что их носят, а воины сражаются в пешем строю.

— Что–то не верится, — протянул Чингис. — Разве они не умеют читать и писать? Говорят, что это так.

— Умеют, мой хан, ну и что? — пожал плечами Мухули.

— И говорят, они слагают стихи?

— Допустим, — кивнул Джебе.

— И рисовать картины?

Оба военачальника снова опустили головы.

— Вот видите, — подытожил Чингисхан, — к чему это приводит, когда кто–то умеет то, чего не умеют другие? Человека обуревает гордыня! Они научились читать, писать, слагать стихи, рисовать. А их воины не умеют ни читать, ни писать, ни слагать стихи, ни рисовать картины. И выходит, что их полководцы гордятся чем–то таким, в чем воины ничего не смыслят. Они и не полководцы новее, а художники, поэты и писцы. Их воины — просто воины, и больше никто. Поэтому они и храбрецы. Разве не так?

— Все так и есть, хан! — ответили военачальники.

Властитель снова принял привычную позу, гордо выпрямившись на троне, и, отыскав глазами своего писца, позвал его:

— Тататунго!

— Да, мой хан?

— Скажи, хороший ли ты воин? И требую ли я этого от тебя? Отвечай.

— Нет, мой хан, я лишь записываю золотые слова моего властителя.

— Да кто на это способен: быть одновременно полководцем и художником, воином и поэтом? Я уважаю ученых и музыкантов, все равно, кому они служат — мне или моему сопернику. Но на войне побеждают воины! Разве орел умеет плавать? А волк летать?

И снова за дело взялись музыканты, снова загудели трубы и загремели барабаны, снова завыли натянутые на доски бычьи жилы,

А девушки запели:

Среди умных — умнейший,

Среди сильных — сильнейший,

Среди справедливых — справедливейший,

Среди храбрых — храбрейший,

Среди яростных — самый яростный!

Он, наш хан,

Он, наш властитель,

Чингисхан -

Самый могущественный под синим небом,

Самый смелый

Среди всех монголов!

Далеко за полночь победители–тысячники внесли в дворцовую юрту тяжелые ящики. Сверху на каждом было по дорогому платью китайского полководца, разорванному в клочья и в крови.

Девять раз хан повторил:

— Сожгите его!

И девять раз тысячники бросали в огонь платья девяти убитых китайских полководцев. А в самих ящиках была их добыча: золото, серебро, шелк, слоновая кость, жемчуг и другие драгоценности.

Мухули и Джебе подарили Чингису по изумительной сабле, ножны которых были усеяны переливающимися на свету каменьями и драконами из слоновой кости. Женщин они осчастливили золотыми заколками с длинными коралловыми подвесками.

— А где наряд десятого полководца? — полюбопытствовал хан.

— В нем еще торчит кое–кто! — расхохотался Джебе.

— Он бежал с поля боя?

— Ну нет, его носилки догнал бы воин на самой хилой лошади. Мы просто привезли его показать. Другие приняли смерть с гордым видом, а этот пожелал предстать перед тобой. Он хочет служить тебе. И еще — подарить женщину, — объяснил Джебе. — Этот полководец ждет неподалеку от шатра. Кликнуть, чтобы его привели?

Чингисхан ненадолго задумался, пошептался со своей супругой Бортой, потом подозвал к себе одного из военачальников и обменялся с ним несколькими фразами.

— Пусть введут, — сказал хан.

— А женщину? — спросил Джебе.

— Пока что я желаю видеть только китайского полководца.

Стражи выбежали наружу.

— Тататунго! — негромко позвал хан.

— Да, мой хан?

— Принеси мне один из твоих рисовых листов, на которых нарисована вся империя Хин с ее горами, долинами, реками, морями и пустынями.

— Спешу, мой хан! — И через минуту–другую писец развернул перед властителем широкий и длинный лист плотной бумаги.

— Сколько у тебя таких, Тататунго?

— У меня их много, мой хан!

— Так! Много, значит!

Чингисхан встал с трона, спустился по ступеням, и вдруг в дворцовой юрте воцарилась непривычная тишина. Все уставились на свернутую в трубку бумагу, не зная, что произойдет в следующее мгновение. Стоя перед огнем, хан произнес:

— Я только что принял решение поступить с Сыном Неба точно так же, как он собирался поступить со мной. Я уничтожу его империю и его самого — такова воля богов. В ближайшие дни я обращусь с молитвами к солнцу, луне и небу, я буду говорить с богами.

Чингисхан бросил трубку с картой империи Хин в огонь.

В который уже раз тишину разорвали трубные звуки и грохот барабанов.

— Китайский полководец! — доложил один из стражей.

Властитель с улыбкой кивнул.

— Как тебя зовут?

— Лу!

— Как? Ты знаешь язык монголов?

— Моя мать была онгуткой, а отец — китаец.

— Ты умеешь читать и писать?

— Да.

— А рисовать?

— Нет.

— Сочинять стихи?

— Нет.

— Если ты хочешь служить мне, тебе незачем ни читать, ни писать, ни рисовать, ни сочинять стихи, а только…

— …только сражаться! — закончил за него полководец Лу.

— И этого не требуется!

Маленький китаец явно забавлял властителя.

Некоторые из его военачальников покатились от хохота, хотя и они не догадывались, как хан собирается поступить с этим человеком. Но этот разговор доставлял им удовольствие, они чувствовали, что хан задумал какую–то хитрость, и заранее предвкушали наслаждение от удара, который нанесет Чингисхан.

— Тогда что же требуется? — неуверенно проговорил полководец, уже догадываясь, что вождь монголов завлекает его в западню.