О Бате он вот что думал: «Ты дикий варвар, ты состарился на войнах и разговаривать умеешь только мечом, страдания других людей для тебя отрада что днем, что ночью, чужая кровь опьяняет тебя не хуже вина». О Туморе он думал так: «Ты, правда, еще молод и поэтому не столь необуздан, но твое простоватое лицо подсказывает мне, что ты способен только исполнять приказы старого варвара или следовать его советам». Тенгери вызывал в нем другие мысли: «Ты, юноша, дивишься всему, что тебя окружает, ты хочешь все увидеть и услышать, при всем присутствовать. В тебе вот что хорошо: по выражению твоих глаз сразу можно сказать, как и что ты увидел, услышал или воспринял. И значит, в тебе достанет сил сделать то, чего ты хочешь».
— Знать, что справедливо, и не сделать этого — трусость, — сказал монах, обращаясь к Тенгери, и, поскольку он шевелил губами, крови на его щеках прибавилось.
— Что он там пролаял? — обозлился Бат. — Вот оттащу его сейчас от дерева, и игла разорвет ему все лицо! Увидите, как он запляшет от боли — как будто мы швырнули его в чан с кипятком!
— Нет! — вскричал Тенгери.
— Почему это «нет»? И чего ты разорался? Запляшет, запляшет, помяни мои слова!
Бат, успевший уже отойти на несколько шагов, вернулся обратно и забавы ради толкнул ногой большого Бодисатву, который прислонился сплетенными руками к дереву, — глиняная статуя упала, и голова ее разбилась об узловатые корни лиственницы.
— Видишь, даже их боги никуда не годятся. Чуть заденешь, они уже падают. Вот этот, из обожженной глины, валяется в пыли с раскроенным черепом. Тоже мне, бог! Бог из глины? Разве боги из дерьма у камней или дерева и железа? С каких таких пор люди стали сами делать и ставить богов, как мы ставим юрты? — Бат достал из колчана стрелу и злобно прошептал: — Вот я его пощекочу! Приставлю ему стрелу к горлу, нажму слегка, а потом еще и еще немножко, и вот увидите, как этот нищий монах запрыгает на месте, а игла порвет ему все лицо! — И он подошел вплотную к монаху. — Эй ты, слышишь, вытаскивай свою иглу, да поживее!
— Ом мани падми гум, — принялся молиться монах, не сводя глаз с Тенгери. — Ом мани падми гум!
— А он вроде и не испугался, — удивился Тумор.
— Испугался?
Между прижавшимся щекой к лиственнице монахом и Батом встал другой и сложил руки на груди.
— Откуда у него взяться страху, если боги дают ему такие силы, о которых вы не ведаете? Он будет страдать до тех пор, пока вы ему чего–нибудь не подадите. Все ваши грязные и обидные оскорбления не в силах заставить его отказаться от страданий. Разве он для себя просит подаяния? О-о, он беден, но о богатстве и не помышляет. Он просит на восстановление пагоды, в которой Будда вернется на свое прежнее место. Что в этом плохого?
— Болван! Если уж ваши боги из глины, то я желаю увидеть, из чего череп у такого вот монаха! Ты меня понял? — Бат оттолкнул монаха и со стрелой в руке двинулся на стоявшего у лиственницы.
— Брось это, десятник! — выкрикнул Тенгери.
— Ему чего–то от нас надо, вот он свое и получит!
— Бат!
Но Бат его не услышал, как не услышал, когда Тенгери в третий раз позвал его:
— Бат, брось это! Он нам не сделал ничего плохого, за что же карать его?
Тенгери вырвал из руки у десятника стрелу и сломал ее. Бат словно окаменел на месте и глядел невидящими глазами на Тенгери, который протянул монаху два листка, полученных им от пленных китайцев. Лама сразу же вытащил из щек серебряную иглу, улыбнулся и исчез.
Побледневшее было лицо Бата налилось кровью. Задергался темно–красный шрам над правым глазом, пальцы скрючились в кулак, дыхание сделалось прерывистым.
— Выходит, самый молодой у нас — самый горластый? — тихо проговорил он. — Я участвовал во всех войнах…
— И каждая оставила на вас по шраму, — закончил за него Тенгери. — А еще под вами убили восемнадцать лошадей!
— Замолчи! — рявкнул на него Бат. — Смеешься надо мной? Ничего, я вобью тебе эти слова в глотку!
— Что ты, десятник? Только что ты стоял тут, как один из их божков, ни живой ни мертвый, а теперь, когда все прошло, начинаешь…
— Прошло? Послушай, юноша: до тебя еще никто не осмеливался вырвать у меня стрелу из руки. Доставай свой кинжал!
— Но, десятник…
— Доставай кинжал, говорю тебе!
— Хану нужен каждый из нас, Бат. Ему будет недоставать тебя! — И Тенгери выхватил кинжал из кожаных ножен и выставил его в вытянутой руке против Бата, все еще не веря, что дело действительно дойдет до драки.
— Я боюсь, Бат, что…
— Боишься? Так я и думал!
— Я боюсь за тебя, десятник! Ты уже состарился и ходишь на негнущихся ногах, как журавль.
— На негнущихся? Ну, погоди у меня! На негнущихся, а? — Из его глотки вырвался хохот, похожий скорее на устрашающий рык.
Он пригнулся, как для прыжка. Тенгери увидел оскал его белых, как крупный жемчуг, зубов и налившиеся кровью глаза под кустистыми бровями. Бат высунул язык и облизал губы.
— Вот теперь ты похож на настоящего волка! И такой же трусливый, как волк, да?
— Пусть Тумор подает знак! — потребовал десятник, не сводя глаз с Тенгери.
«Он и в самом деле хочет драться», — подумал Тенгери и испугался. До этого мгновения он прикрывал собственный страх издевкой и прятал его за улыбкой.
И поскольку Тумор все не подавал знака, Тенгери успел подумать: «Я чувствую сейчас то же, что и тогда, когда убежал жеребец белой масти. Когда меня потом позвали к хану, я сказал себе: «Ты должен улыбаться, Тенгери, улыбаться, и больше ничего, и оставаться такого роста, как есть. Потому что сердце у тебя чистое и ничего плохого у тебя на уме нет. Ты сильный и вовсе не из тех, что остаются лежать, даже если их и собьют с ног».
— Я готов, Бат! — сказал он.
— Тумор!
— Что–то я его не вижу!
— Так сходи посмотри, где он.
— Как же! Стоит мне отвести от тебя глаза, как ты, Бат, ударишь меня кинжалом!
— Это было бы против правил! Нет, ты сходи за ним!
— Ну уж нет, Бат. Правила правилами, а когда нет третьего, кто следит, чтобы они соблюдались, плохо дело. Убьешь меня исподтишка, а свидетелей–то нет! Почему бы тебе самому не поискать Тумора?
— Мне? — Бат рассмеялся и сказал: — Давай вот как сделаем: каждый отойдет на пятнадцать шагов, а потом мы оба пойдем за Тумором.
— Хорошо, Бат.
— Ну, пошли!
Считая вслух шаги, они попятились назад и все больше расходились. Но, как уже упоминалось, на площади стояло много богов из глины, дерева, фигуры большие и поменьше. Тенгери увидел, как десятник приблизился к одной такой статуе. «Он сейчас столкнется с ней и упадет», — злорадно ухмыльнулся Тенгери, которому и в голову не пришла мысль предостеречь Бата. Десятник же видел, что это может случиться с Тенгери, потому что и на его пути стояли различные изваяния; Бат заранее предвкушал, как Тенгери споткнется и упадет на спину. Оба они и не догадывались, что то, что случится с одним, может случиться и с другим. Так оно и вышло, они споткнулись и упали почти одновременно. И поскольку Бат и Тенгери опасались попасть в подстроенную другим ловушку, они тут же вскочили на ноги, словно подброшенные неведомой силой, но сразу заметили, что помимо изваяний богов, лиственниц и кустов, неба и песка, на площади никого нет! Они рассмеялись — они рассмеялись над самими собой и тут же сунули кинжалы обратно в ножны.
У подножия горы раскинулся город Дзу—Ху, облитый лучами заходящего солнца. Над улицами поднималась желтая пыль, летевшая из–под копыт лошадей монгольских воинов. Она лениво достигала крыш уцелевших домов и опадала на руины; иногда ее подхватывали порывы ветра и уносили прочь, и пыль вдруг пропадала, как пропала неведомо куда ярость Бата.
— Так где же все–таки Тумор? — спросил десятник. — Куда это он запропастился?
— Разве это не к лучшему, Бат?
— К лучшему?
— А ты представь, что случилось бы, если бы он дал этот знак?
Десятник пробормотал что–то неразборчивое.
— Ах вот оно что! — Он вдруг остановился как вкопанный, — Это ты, шакал, отослал его, чтобы он его не дал?..