— Вот он! — обратился я к Темучину, сидевшему к нам спиной. — Пусть говорит?

Чингисхан кивнул, не поворачивая головы.

Гонца всего трясло от страха. Он уставился на спину хана и на его черную косицу и никак не мог начать. Наконец выдавил из себя:

— Джамуха достиг сегодня ночью берега Аргуни и поклялся Вечному Небу…

— Твой голос дрожит, гонец! — перебил его Тему–чин. — Тебе нечего бояться. То, что я не поворачиваюсь, относится не к тебе, а к словам Джамухи, которые ты должен передать. Продолжай, говори, как будто я не что иное, как огромный синий валун, который не в силах расколоть никто.

— О хан, Джамуха со своими людьми поклялся самой высокой клятвой, которая только есть в нашей степи. Они принесли в жертву жеребца, быка и барана, а потом воззвали к Небу и земле и дали клятву, что с каждым, кто нарушит слово, будет то же.

— Продолжай, не медли! Что было дальше?

— Они срубили на берегу Аргуни могучие деревья и столкнули их в воду с криками…

— Почему ты умолк, гонец?

— Срубая каждое дерево, которое они сталкивали в реку, они кричали: смерть…

— Продолжай!

— Смерть Темучину!.. Мой хан, в том, что язык мой осквернен, вина Джамухи.

— Теперь ты передал мне все слова?

— Все.

— И в горле у тебя больше ничего не застряло?

— Ничего, мой хан!

Теперь Темучин повернулся и сказал гонцу:

— Не передать важную весть куда хуже, чем передать самые грязные слова, если сделать это — твой долг!

Когда гонец был отпущен, Чингисхан приказал созвать всех военачальников. Они могли съехаться в орду не раньше полуночи, и поэтому я остался у хана. Мы сидели на толстом пестром ковре. Мой друг размышлял, и я не нарушал молчания. Он не смотрел на меня — и я не смотрел на него. Но я знал, что мое присутствие ему по душе. Он не отводил глаз от орнамента на ковре, и тот, наверное, оживал перед мысленным взором Темучина. Может быть, он представлял себе, что широкая синяя полоса, бегущая по краю ковра, это Онон, а желтое поле перед ним — степь. И возможно, красные пятна на желтом поле были для него войском Джамухи, а зеленые — войском Таргутая. Черные же — наши тысячи? А может быть, все было вовсе не так и длинные продольные полосы оставались для него просто полосами, пятна — пятнами, а красивые вьющиеся цветы — обыкновенными украшениями?

Мы просидели молча довольно много времени, пока он вдруг не перевел взгляд на меня и не сказал:

— Сколь ни удивительны китайские мосты из тяжелого камня, Кара—Чоно, для войны они непригодны. Какой прок в мосту, по которому может пройти и враг? Я поведу мое войско навстречу Джамухе и перейду Онон в самом широком месте, построив мост из тысяч связанных лошадей; мы ворвемся на другой берег по спинам наших лошадей, прежде чем Джамуха поймет мой замысел. А когда мост снова исчезнет — будет уже поздно.

Я сказал Темучину, что мне его уловка с живым мостом очень нравится, но умолчал о том, что мысль о битве на левом берегу реки меня страшит. Куда нам отступать в случае сильнейшего ответного удара? Ведь за спиной у нас будет река! Это против всех правил ведения военных действий, которых мы до сих пор придерживались. Что же было на уме у Темучина? Не может быть, чтобы в его план закралась такая сокрушительная близорукость.

Хан сидел, не произнося ни слова, но он отлично понимал, насколько меня удивил его план. Похоже, он ожидал моих возражений, ему всегда нравилось, когда один из его ближайших приближенных находил в его замыслах некие изъяны, которые на самом–то деле чаще всего оказывались ловушками, которые нарочно подстраивались им, чтобы ввести врага в заблуждение. Чтобы доставить ему это удовольствие, я осторожно спросил:

— Ты хочешь дать битву на левом берегу Онона, Темучин?

— На левом, Кара—Чоно, чтобы река была у нас за спиной.

Теперь до меня дошло. «Чтобы река была за спиной!» — сказал он, как бы завлекая меня в ту же ловушку, которую уготовил для врага, — и получая тем самым подтверждение правильности своего замысла. И хотя ответ уже вертелся у меня на языке, я некоторое время еще молчал, словно воды в рот набрал. Может быть, это заставит его посвятить меня в свой план поглубже.

Стражник положил о прибытии нойонов, представителей самых знатных родов.

— Пусть подождут! — отмахнулся хан.

Сейчас его больше всего интересовало мое мнение; лишь проверив свой план на мне, он был готов изложить его своим военачальникам.

— Почему ты молчишь, Кара—Чоно?

Мы посмотрели в глаза друг другу.

— Скажи мне всю правду, Кара—Чоно. Как прежде, когда я не был еще твоим ханом.

— Если ты принял решение сражаться на левом берегу Онона, то я, дорогой Темучин, вижу в этом княжескую ошибку!

Так он сам называл «встроенные» ошибки.

— Почему это? Разве тебе известен весь мой замысел?

Он возбужденно вскочил, подбежал к бочонку с крепким кумысом и налил себе полную чашу, не сводя с меня глаз.

— Потому что ты слишком умен, чтобы допустить такой просчет.

— А Джамуха? — Темучин подошел ко мне вплотную. — Сочтет ли Джамуха это княжеской ошибкой или Примет за мой просчет?

— Не могу сказать точно, потому что не знаю, что ты замыслил.

— Джамухе мой замысел тоже неизвестен.

Вошел другой стражник и тоже доложил, что нойоны дожидаются приема.

— Пусть наберутся терпения! — опять отмахнулся Темучин.

— Чтобы судить о ценности этой княжеской ошибки, Темучин, лишь одно важно: разгадают ли ее. И если да, то когда.

— Ты прав.

— И еще. Чтобы судить об этом, нужно знать весь план, который известен одному тебе.

— И тут ты прав, Кара—Чоно.

Он с улыбкой проводил меня к выходу из шатра, сам откинул синий полог и отпустил меня. Не успел я сделать и двух шагов, как он подозвал меня к себе и прошептал на ухо:

— Я утоплю их всех, просто утоплю, и все. И не где–нибудь, а в Ононе, Кара—Чоно, в Онон–реке, на левом берегу которой мы будем сражаться. Слышишь, на левом!

— Спиной к реке, я знаю, Темучин, — сказал я и рассмеялся.

— Нет, лицом к реке!

И тут мы оба расхохотались.

На сей раз хан Тогрул со своим войском появился у Керулена вовремя, чтобы соединиться с воинами своего названого сына. Вождь кераитов сказал:

— Мой младший брат Джамуха вознамерился возвыситься над всеми нами. И теперь мы уменьшим его войско, чтобы впредь его слова тоже весили меньше. Он напоминает мне змею, проглотившую крысу. Она делается толще, но не умнее.

— И вдобавок становится сонливее после такой добычи, не правда ли, мой царственный отец? — добавил Чингисхан.

Это был намек на план Темучина, в который он к тому времени успел уже меня посвятить. На левом берегу Онона вдоль реки должна была очень быстро встать большая орда, точь–в–точь повторяющая своим видом наши прежние лагеря. В этой орде будет все, что положено: тысячи юрт и кибиток, полным–полно снеди и напитков — да, вкусных и одурманивающих напитков. Золотая и серебряная утварь и посуда, в ней — остатки еды, словно кто–то здесь совсем недавно пировал, а потом бросил все как есть, чем–то страшно напуганный. Все будет в этом лагере, и только одного не будет — его обитателей. Хан отдал еще такой приказ: пусть по вечерам в лагере горит больше огней, чем сияющих звезд на небе. Поддерживать эти костры будут те воины, которых мы оставим там, чтобы они в самый подходящий момент затеяли для вида сражение с Джамухой.

Оставив в этом месте, где должен был возникнуть таинственный лагерь и где Онон был совсем узким, одну тысячу воинов, мы с главными силами и войском хана Тогрула пошли на север, где Онон разливается во всю свою ширь. Разведчики доносили, что степь пуста и что они никого не обнаружили — ни людей Джамухи, ни Таргутая поблизости нет.

Тем не менее Чингисхан отдал приказ немедленно связать лошадей ремнями и загнать в воду. По двадцать пять животных в ряд, крупом к крупу, телом к телу — так мы и погнали их в реку, а за ними еще двадцать пять, которых мы связали с первыми. Они испускали испуганное ржанье и вертели головами, стараясь держать их повыше над водой. Стояла светлая лунная ночь, в глазах лошадей жил страх и отражалось бледное небесное светило. Чем больше лошадей мы загоняли в Онон, чем длиннее становился живой мост, тем больше бурлила и пенилась вода, тем больше брызг обдавало прибрежные кусты.