— И чего же император хочет от меня? — спросил Чингисхан.

Поначалу посол решил на вопрос прямо не отвечать и сказал:

— На сей раз император решил строго наказать татар и…

— …послать за ними своих воинов, которые никогда татар не настигнут, потому что степь бесконечна?

Меня удивило, что Темучин сделал то, на что послы не решились: он насмехался над ними. На меня хан внимания не обращал, он так и впился глазами в лица китайцев.

— Мне поручено лишь передать просьбу моего императора, — ответил посол.

Хан приветливо кивнул, словно извиняясь за насмешку.

— И в чем же заключается просьба уважаемого мною императора?

— Вы должны отрезать татарам путь отхода и разбить их!

Хан поднялся и торжественно проговорил:

— Передайте вашему императору: с давних времен злой татарский народ враждебен нам, это люди, убившие моих предков и моего отца. Теперь мы возьмем их в клещи и разобьем по частям. Мы разгладим морщины на челе вашего императора, мы отомстим за свои обиды!

Меня не удивило, что он столь быстро принял решение. Подвернулся удачный случай слить просьбу владыки Китая с собственными помыслами: что может быть почетнее, чем разбить могучего противника? Меня удивило только, что он назвал татар «злым народом», хотя татары состояли из множества кочевавших по степи племен. И далеко не всех из них можно было обвинить в убийстве его отца. А те, кто не были за это в ответе, тоже жили в войлочных кибитках.

Впервые лица китайцев осветили улыбки. Они благодарили и кланялись. Пожелав им счастливого возвращения на родину, хан щедро одарил послов.

Когда они еще только уходили по улочке мимо жертвенных огней, Темучин уже повелел вызвать к себе самых надежных гонцов.

И через короткое время они уже покинули лагерь, вовсю нахлестывая лошадей и издавая воинственные крики.

В условленный день хан Тогрул со своим войском и воинами из нескольких дружественных ему племен появился в нашем главном лагере у Санггура, чтобы совместно с Чингисханом выступить против татар. Тогрул, глава кераитов, сказал, войдя в круг военачальников:

— Вы очень правильно сделали, избрав моего названого сына Темучина вашим владыкой! Да и как вам, монголам, обойтись без верховного правителя? Не нарушайте же и впредь клятвы, которую вы ему дали, не нарушайте же и впредь обещания, которые вы сделали, не разбегайтесь впредь, будто вы друг другу чужие!

Лицо Чингисхана оставалось приветливым, хотя Тогрул только что дал ему понять, что он по–прежнему остается для хана равноправным другом, но не более.

Когда спустился вечер, Чингисхан поинтересовался:

— А где же чуркины во главе с Сача–беки и Тайчу?

— Может, буря заставила их лечь на землю. Прячутся сейчас за телами своих лошадей в какой–нибудь низине и ждут, когда непогода уляжется, — предположил Тогрул.

— Будем ждать их!

Они прождали целую неделю, но чуркины так и не появились.

— Разве они не дали слова, что пойдут с нами на татар?

— Они дали нам такое слово! — ответили родовитые монголы и в знак гнева схватились за сабли.

— Тогда я брошу их неверные головы в степь! — воскликнул Чингисхан. — А теперь поскачем в сторону Семи Холмов. Пошлите немедленно гонцов к китайскому военачальнику Онгингу, чтобы тот велел своим воинам прогнать татар за пределы империи, в степь, где мы и возьмем их в клещи.

Я остался в лагере — так решил Темучин. Мне было поручено следить за порядком в нем и вместе с его телохранителями защищать шатры Борты и его старой матушки Оэлон—Эке. Когда Борта вместе с Джучи и двумя родившимися после него детьми ходила к озеру, я с телохранителями следовал за ней на почтительном расстоянии. Чаще всего они останавливались под могучим кедром, где лежало так много разноцветных камешков, изображавших в свое время войско. Военачальники давно выучили правила ведения сражения на память, и камешки были им больше не нужны, так что дети преспокойно могли играть ими. Борта учила их считать. Джучи она дала для счета красные камешки, Чагутаю — синие, а Угедею — белые. Сама же Борта время от времени бросала камешек–другой в воду. Видно, ей было скучно.

Вообще говоря, я мог наблюдать за всем этим от своей юрты. Я часто сидел с Золотым Цветком у открытого полога юрты. В эти дни все было удивительно тихо и спокойно; тысячи юрт стояли пустыми, а в остальных жили женщины с детьми. Мужчин было достаточно для ухода за стадами и табунами, остались в лагере и кузнецы, ковавшие доспехи, оружие и подковы, и еще плотники, сбивавшие загоны для скота.

Дожди не шли. Солнце пило воду из озера, и вскоре у Санггура появились белые песчаные отмели.

Как–то раз ко мне прибежал запыхавшийся человек:

— Ночью меня обокрали! — воскликнул он. — Пропала моя одежда! Помоги мне, Кара—Чоно!

Чем я мог помочь ему в почти необозримом лагере?

— Ты ничего такого не заметил, что помогло бы мне выйти на след?

— Ничего!

Случаи воровства в нашей орде можно было пересчитать по пальцам за долгие–долгие годы. Это преступление каралось у нас страшными карами. Потерпевший проводил меня к своей юрте, стоявшей на самом краю лагеря, где отроги Гурелгу сходят на нет и начинается густой лес.

Женщины причитали, а детишки держались за подолы широких материнских юбок и таращили на нас глазенки. Никто из них ничего не видел и не слышал. И вдруг прибежала женщина — вся в слезах и громко всхлипывающая:

— Моего мужа убили. Он лежит мертвый на окровавленных мехах в юрте. Он голый, одежду его украли! Помогите мне!

Только успела она договорить, как появились еще три женщины и, громко плача, принялись стенать: у всех у них тоже убили мужей и похитили одежду. Я услышал, как кто–то у меня за спиной сказал, что начальник охраны, мол, из низов и поэтому не способен поддерживать порядок в лагере.

Выбрав несколько человек из числа охранников, я поскакал с ними в близлежащий лес, потому что предположил, что ночью в орду проникли чужие, которые перед рассветом опять скрылись в густом лесу. Но мы не нашли ничего — ни следов, ни самих чужеземцев. Перед заходом солнца мы вернулись в лагерь, изорвав о сучья свою одежду в клочья. Тропинки в лесу мы не обнаружили и бродили по нему спешившись и ведя лошадей в поводу.

Ночью я расставил между рядами юрт часовых, которым я велел разложить костры, чтобы вся орда была освещена. Золотой Цветок я поселил в одном из шатров Борты, у которого стояли два охранника.

Выйдя из юрты, я столкнулся со старым шаманом и прорицателем Гекчу, который прочел на бараньей лопатке имя Чингисхана. Я спросил, нет ли на небе какого знака, который объяснил бы нам причину ночных убийств и грабежей.

— А еще они избили повара Шикиура, — сообщил мне шаман, — Он только–только проснулся и подумал, что они отправят его в вечные высоты. Он сильно замерз и весь дрожал, потому что его тоже раздели догола! Это еще вчера было.

— Вчера? Почему же мне не доложили?

— Повару было стыдно: он накануне сильно напился. Еще он сказал, что видел только тени, которые били его, только тени, темные тени; он не слышал, чтобы они переговаривались, да и вряд ли тени умеют разговаривать!

— Говорить они не умеют, а издают что–то вроде пения черного дрозда — слушать приятно, понять же ничего не поймешь.

— Он был пьян, Кара—Чоно, а кому вино ударяет в голову, у того разум уходит в ноги. Ведь так у нас говорят?

— Я спросил тебя о знаках, шаман!

Мы присели на большой камень поблизости от озера — это совсем рядом с кедром, под которым Борта учила детей считать. Начал накрапывать дождь.

Женщины и мужчины повыходили из юрт и, задрав головы к небу, подставляли лица крупным теплым каплям.

— В самые молчаливые ночи знаки неба видны особенно отчетливо, — начал шаман. — Вот в такой час я сидел перед своей юртой, прислонившись к еще теплому от солнца войлоку и закрыв глаза. Вдруг в воздухе что–то прошелестело, и я поднял веки. Меня облетела черная ночная птица с красными глазами, потом она еще дважды облетела мою юрту и полетела дальше, размахивая широкими крыльями, напоминавшими на фоне восходившего месяца разорванные черные шали. А потом эта птица села на верхушку самой дальней пустой юрты.