убей”, и никаких гвоздей. А пленного кто ж будет обижать, особливо если он сам, паразит, сдался. Теперь Мамаев подтолкнул меня локтем: Ну и дед у тебя! Прямо природный комиссар,

У меня и Непочатов не хуже.Полночи отдыхали в лесу, на КП чужого батальона. Впрочем, здесь уже на правах хозяина распоряжался наш Радченко. Усталые, плотно поужинавшие солдаты захрапели сразу. А мне не спалось. Было душно, как перед грозой. Тревожили лесные запахи: грибы, прелые листья, смола, ночная фиалка и еще что-то сладкое и очень терпкое. Одолевали мысли о предстоящем бое. Рядом оранжевым светлячком мерцала папироса Мамаева – тоже не спал.Слушай, Анка-пулеметчица, ты никогда не задумываешься о смерти?Да нет. А и убьют – невелика потеря. Генералов- и то убивают.Ты так равнодушна к своей жизни?Не то чтобы равнодушна, но ведь убивают же других.То – других. А я – это я! Я и мысли не допускаю, что вдруг могу перестать видеть, слышать, чувствовать... Мне кажется, без меня ничего не состоится: ни победа, ни жизнь. В сорок втором конвоировали мы английский караван. А британские торговые корабли грузные, неповоротливые – в маневренном бою одна обуза. Немцы нас долбанули уже в открытом море. В пять раз их было больше, чем нас. Ох, и дрались мы! Ох, и каша была!.. Ммм... Наше судно торпедировали последним. И оказались мы в воде. А водичка в северных морях даже летом не парное молоко. Веришь ты, десять часов держался. Товарищи один за одним... А меня тральщик подобрал. С тех пор и поверил я в свое бессмертие... Дождь, пожалуй, будет. Ноги ломит – от самого бедра, как собаки грызут.Исходные позиции мы занимали в конце ночи. Всё сошло благополучно, если не принимать во внимание маленького недоразумения. Уже и пулеметы на площадке расставили, и имущество в дзотах сложили, а командира взвода, которого я должна была сменять, всё не было. По траншее взад-вперед ходил молодой офицер и, жужжа трофейным фонариком, ругался не хуже нашего Мамаева:- И куда он, прохвост, провалился? Мне надо людей вывести затемно, а этот паразит где-то шатается, чтоб ему пусто было!..Тут я догадалась, кого ищет сердитый командир:Давайте стрелковые карточки и проваливайте!Благодарю за любезность, – огрызнулся взводный,-но документы я должен вручить лично командиру!Разуйте глаза. Я и есть командир.Молодой лейтенант осветил мое лицо лучом фонарика. Очень сконфузился:Ох, простите!.. Ради бога, не подумайте... Не ожидал... Даже познакомиться не успели...Не горюйте, коллега, не на этом, так на том свете встретимся.Оборона, как и покинутая нами на реке Осьме, проходила по западным склонам невысоких холмов. Разница лишь в том, что впереди ни леса, ни реки и противник в два раза ближе. Прямо перед проволочными заграждениями обвалившийся эскарп времен сорок первого года,За эскарпом густая, ровная, как подстриженная, рыжая и темно-зеленая трава. Ни деревца, ни кустика.За нейтралкой высота, господствующая над окружающей местностью. На восточном склоне, обращенном в нашу сторону, тщательно замаскированные сухой травой и сетями немецкие позиции. Высота не имеет макушки, она срезана, как стол. А на кромке стола опять что-то наворочено, наверное, запасные позиции.Оборона Мамаеву не понравилась, и он ругается в адрес сменившихся гвардейцев:- Всю весну, крабы, рыли. А что нарыли? Гальюнов – и то настоящих не построили, – вонища, не продохнуть...Он прав. Оборонительные работы выполнены небрежно, как будто на скорую руку. Центральная траншея мелка, местами только до пояса. Дзоты и землянки низкие, стены не обшиты лесом, песок плывет, как живой.Два дня вели усиленное наблюдение. Потом собрались в мамаевском жилище, развернули карты. Тыча пальцем в нейтральную полосу, Мамаев сказал:Если не перемахнуть одним броском – головы не сносить. Я диву ночью давался: как у фашистов пристреляна нейтралка! Минометный заградогонь, сволочи, ведут параллелями: ряд за рядом, как по линейке. Тут не заляжешь.Одним броском не осилим, – возразил новый заместитель Мамаева старший лейтенант Татаринцев. – Тут не менее семисот метров.Пятьсот! – отрубил Мамаев.Больше, – упрямо тряхнул прямыми волосами его зам, два броска еще реально, а на один духу не хватит. И надо учитывать, что перед нами целых пять станковых пулеметов.- Шесть, – поправил Мамаев.- Мне докладывали, что пять.- Докладывали? – ехидно сощурился Мамаев. – Ты не в канцелярии. Глаза надо иметь!Татаринцев мучительно покраснел сразу всем лицом, редкие оспинки на щеках обозначились ярче. Мамаев зашелестел картой, вооружился карандашом:- Слушай все сюда! Отмечай: вот здесь “скорпион”, здесь “кобра”, тут “крокодил”, “ехидна”, “тарантул” и “гадюка”. Кажись, вся сволочная семейка.Иемехенов засмеялся:А и, хороший имя давал!Не я давал,- возразил Мамаев,-солдатский фольклор, так сказать. Вот интересно: простреливают ли их пулеметы всю нейтралку или только наши траншеи достают? Как думаешь? – обратился он ко мне.И думать нечего. Я-то простреливаю, а немцы и тем более.Ты на отметке 116 и пять, а они на 228 и семь. Большая разница. Угол возвышения...Плевали фрицы на твой угол, – возразила я. – Так шпарят по нейтралке, что только консервные банки на проволоке гудят. Слушать надо, раз имеешь уши.Иемехенов опять звонко засмеялся. Татаринцев улыбнулся.Мамаев не обиделся:- А ведь и верно, банки брекочут, что твои колокола. Ну да черт с ними! Половину пулеметов сковырнет артиллерия. Остальные на твоей совести.Совещание было против обыкновения долгим. Мамаев подробно инструктировал своих взводных. Из них я хорошо знаю только Ухова, бывшего командира боевого охранения, на редкость молчаливого и скромного парня. Два других недавно прибыли из Горьковского пехотного училища. Младший лейтенант Коровкин, разговаривая со мною, без причины краснеет и смотрит куда-то в сторону. Я его смутила чуть ли не в первый же день фронтовой жизни. На тактических занятиях, отозвав в сторону, спросила:Зачем вы смешите солдат? Что значит: “Стой столбом, когда немец дал ракету”? Нет уж, взвилась ракета – ложись! Носом в землю и – никаких гвоздей! Ведь почти после каждой ракеты режут пулеметы, стоящий человек- верный покойник.Но ведь нас так учили в училище, – тихо возразил юноша”И я рассказала ему, как погиб славный парень Шамиль Нафиков. Того тоже, наверное, в полковой школе учили стрелять из пулемета по танкам.Когда Мамаев его за что-нибудь отчитывает, по своему обыкновению “трехпалым свистом”, Коровкин смотрит, не мигая, прямо в рот своему начальству и глаза у него при этом подозрительно блестят. Я упрекаю Мамаева:- Гужбан! До слез парнишку доводишь.Мамаев только посмеивается:- Ничего, пусть привыкает. Злее будет, салажонок.С подчиненными Коровкин разговаривает тихим просительным тоном.Но солдаты слушаются и любят своего юного командира, хоть и посмеиваются за его спиной: “Сыночек, деточка...”Второй командир взвода – полная противоположность своему тихому товарищу – крутолобый, приземистый, упрямый и крикливый. Тикунов – поклонник кадровой дисциплины, и ему хочется, чтобы солдаты тянулись в струнку, бодро повторяли: “Есть!” и “Будет исполнено.”. И в атаку шли бы не иначе, как строевым шагом, вздымая ноги на высоту не менее сорока пяти сантиметров от земли. Молодой взводный пока не понимает, что мы все желаем ему только добра, на замечания реагирует болезненно, огрызается, затевает споры. Ловко выхватывает из брезентовой сумки устав и чуть что не так-тычет пальцем в нужный параграф. Солдаты в первый же день окрестили его “горлопаном”, а Мамаев с Тикунова снимает стружку в два раза толще, чем с покладистого Коровкина. Вот и сейчас:- Ты что же это, краб, играешь в оловянные солдатики? А? Свое фанфаронство тешишь? На горло берешь? Тут тебе не училище. Вчера Егора Головатых пять раз поставил по команде “смирно”! Не отпирайся, краб, я специально считал. А ты знаешь ли, кто такой Егор? Военный человек, говоришь? Черта лысого военный! Он первоклассный каменщик, и ничего больше. Егору без малого пятьдесят, у него хронический бронхит и ревматизм десятой степени, а ты над ним выкомариваешь! А ты знаешь ли, что у Егора четыре сына на фронте? А? За-пре-щаю! Понял? Ох, плохо живется на передке командиру, которого не взлюбят солдаты. Тут никакие строгости не помогут. У других учись, как найти подход к солдату.Мы решили, что дед Бахвалов будет поддерживать Ухова и пойдет в центре. Коровкину достался Лукин. А Тикунову – Непочатов. В конце совещания я предупредила бравого взводного:- Только, пожалуйста, без “смирно” и “кругом”! С Непочатовым этого не требуется. Он свое дело знает.Накануне боя повзводно прошли митинги-летучки. К нам пришел Лева Архангельский. Комсорг, как всегда, выступал кратко и толково. Обрисовал положение на фронте, а закончил так:Даешь Смоленск!И никаких гвоздей! – выкрикнул дед Бахвалов и предал анафеме всю родословную фюрера: – Будь проклят на веки вечные, кровопивец Адольф кривоглазый! И мамаша сволочная – гитлерша! И папаша Гитлер – кол ему в глотку!В начале ночи всех офицеров батальона, кроме дежурных по обороне, в последний раз перед боем собрал комбат. Тыча пальцем в красный кружок на карте, обозначающий город Смоленск, он сказал:- Если не принимать во внимание масштаб, то совсем рядом. Даже курвиметру разбежаться негде, а путь будет длиною не в одну жизнь... Меня беспокоит пополнение. Не дрогнул бы необстрелянный народ. . Пока командиры уточняли детали, я ощупывала карман гимнастерки: тут! Никак не могу привыкнуть, что я же член партии. Начальник политотдела дивизии полковник Таболин, вручая мне партийный билет, пошутил: “Тихой сапой проникла девушка в партию. В марте приняли в кандидаты, а ей, оказывается, только в апреле исполнилось восемнадцать. Было такое мнение: продлить ей за обман кандидатский стаж вдвое. Ну да уж ладно, но стоит перед боем настроение портить”.И Непочатов вместе со мною получил партийный билет. И бронебойщика Иемехенова приняли в партию. А Пыркова и Гурулева – в комсомол.Когда Лева предложил Пыркову подать заявление, он очень удивился: “Меня в комсомол?! Да я ж был уркаганом. Ворюгой!” На него заворчал дед Бахвалов: “Дурак ты, а не ворюга, прости господи. Были уркаганы, да все вышли. Теперь мы как есть равноправные солдаты. Только и всего”.Курвйметр – простейший прибор для измерения расстоянии по карте.В конце совещания, не видя Ухватова, я спросила комбата, куда он подевался. Комбат не без иронии сказал:Вместе тесно, а врозь скучно. Нет твоего ротного. В госпитале он.Когда ж это его ранили?Не ранили, – усмехнулся комбат, – Свинухами, бедняга, объелся.Какими свинухами? – не поняла я.Сидящий напротив меня минометчик Громов фыркнул и спрятался за спину Мамаева. Где-то у самой двери захихикал Иемехенов.Комбат нахмурил брови.- Развлекаться будем завтра в пять ноль-ноль по московскому времени, – сказал он и оставил мой вопрос без ответа.Закончил комбат, как всегда:- Ну, полчаса на тары-бары напоследок-и по местам.”Тары-бары” мы любили. Это была единственная возможность поболтать с офицерами батальона в неофициальной обстановке.”Тары-бары” на сей раз разводил командир хозвзвода Долженко, да такие, что у меня от смеха разболелся живот.- ...Вваливается ко мне под вечер Максим-старшина и зовет, стало быть, в гости. Пойдемте, говорит, Сергей Сафроныч, на грибки. Мы с ротным неделю назад посолили. А я до грибов сам не свой, особенно до соленых. Но только взяло меня сомнение: какие могут быть солености при такой жаре? А Максим уговаривает. Не извольте, говорит, беспокоиться. Когда переезжали, я котелок с грибочками в бачке с холодной водой вез. Ну, прихватил я по такому случаю “кириллыча”, пошли. Заглянул я, братцы, в котелок, а они черней черного, и дух от них тяжелый. А что это, спрашиваю, за грибы такие? Что-то я у нас в Сибири таких не едал. Зато я в своей Костромской едал, отвечает Ухватов. Это свинухи. Садись, говорит, Сергей Сафроныч, – пальчики проглотишь. Выпили раз и другой. Уже в котелке, почитай, что ничего не остается, а я всё не решаюсь. Так и ушел. Не попробовал. А на рассвете будит меня посыльный пульроты. Идите, говорит, скорее, начальство помирает. Прибегаю и застаю картину: ползают на карачках вокруг землянки Ухватов и Максим, оба без штанов. А, батюшки!.. Кликнул я фельдшера. Тот, вроде вас, сразу во смехй ударился. Катается по траве и регочет, что твой жеребец. Ты что ж это, говорю ему, клизма, делаешь? Люди отравившись и, можно сказать, при последнем издыхании находятся, а тебе цирк? Иемехенов! Да не визжи ты за ради христа! Оглушил! А что ж, отвечает, я могу сделать? Их надо это самое... ага... сифонить и парным молоком отпаивать, а где я возьму?Ха-ха-ха! – в два десятка здоровых глоток мы хохотали так, что, наверное, было слышно не только у немцев, но и в штабе нашего полка. А Долженко продолжал:Тут и заявляется сам комбат. “Накануне наступления! – кричит. – Симулянты! Самострелы! Отвезти их, кричит, под конвоем в санроту. Пусть их там наизнанку вывернут, но чтоб к вечеру были здоровы и обоих подтрибунал!” Ват оно как. Максим-то тертый калач – что ему трибунал! А Ухватов с перепугу совсем сомлел – так и сел на муравейник...Долженко, хватит! Пощади! – плачущим голосом выкрикнул старший лейтенант Павловецкий. – Сил больше нет.Ох, милые мои крабы, – стонал Мамаев, – я так и знал, что он кончит в этом роде. Ох, умора... Долженко возмущался:- Какие могут быть смехи?На шум из землянки вышла Паша-ординарец. Сначала посмеялась вместе с нами, а потом сказала:- Расходитесь, товарищи офицеры. Комбат сердится.На рассвете ракета с КП батальона, как белая яркая молния, прорезала предутренний туман. И сразу же где-то рядом, невидимый за поворотом траншеи, Мамаев прокричал:- На время артподготовки – все в укрытия!Гулко затопали солдатские ботинки.Я приказала снять пулеметы с площадок в траншею. Едва мы забились в первый попавшийся блиндаж, точи” горный обвал обрушился на оборону. Пушки всех калибров и систем били, не умолкая ни на секунду. Грохот и вой всё нарастали. Через открытую дверь блиндажа было слышно, как над бруствером фырчат и визжат горячие осколки от наших же снарядов. Резко запахло порохом. Тяжелый удушливый дым медленно заполнял траншею.Артиллерия, как гроза исполинской силы, бушевала долгие полчаса. Канонада оборвалась внезапно. Наступившая вдруг тишина отозвалась в ушах нудным металлическим звоном. Солдаты без команды выбегали из укрытий и занимали свои места у огневых позиций. Возле пулемета деда Бахвалова, в траншее, кричал в телефонную трубку комбат Радченко: разговаривал с приданной артиллерией. Он поздоровался со мною кивком головы и, заглядывая в карту, сложенную маленьким тугим четырехугольником, продолжал что-то доказывать и спорить. Из шести немецких пулеметов перед фронтом нашей роты пока ожили только два: раскатили гулкую дробь, над нашими головами запели пули. Возле землянки Мамаева закричал командир минометчиков Громов:- Ба-та-рея! Слушай! Пятый и третий! Какого черта! Оглох ты, что ли? Пятый и третий! Приготовиться!С наблюдательного пункта комбата с шипением вырвалась ракета и, разбрызгивая красные лучи, растаяла в сизом дыму.- Вперед!!! – Мамаев призывал в атаку так же, как и ругался, на низких ворчливых нотах.И сейчас же звонко и торжественно отозвался взводный Тикунов:- Вперед! За Родину! Ура!”Молодец, горлопан”, – подумала я и крикнула деду Бахвалову: – Огонь по “скорпиону”!Затылок Пыркова напрягся, задрожали приподнятые плечи – он как бы слился с пулеметом воедино. По “гадюке” очень прицельно вел огонь Непочатов. Пулемет Лукина пока молчал. “Ура” прозвучало не столь мощно, как на тактических занятиях, но в атаку ринулись дружно. Солдаты проворно переваливались через земляной бруствер, согнувшись бежали к проходам в проволочных заграждениях, обозначенных белыми флажками: проскочив разминированные коридоры, на минуту скрывались в эскарпе, выбравшись наверх, вытягивались по всей ширине нейтралки в неровную колышащуюся цепь. Вот упали двое. Один из них сразу же вскочил, но, зашатавшись, снова повалился лицом в рыжую траву. За моей спиной громко охнул Закревский:Убили