В середине нашей поездки в Екатеринославе вдруг приходит к нам на репетицию «Смерти Грозного» Анатолий Клавдиевич Любский, про которого я очень много рассказывал моим товарищам Качалову и Тихомирову. Он по обыкновению пришел пешком из соседнего города, в длинном парусиновом пальто, в красной турецкой феске, с кожаным мешком за плечами. Гордо приветствовал всю нашу труппу, сидящую в саду, и сказал свою обычную фразу: «Дайте, братцы, заработать бедному артисту». Мы бросились к Далматову, прося его дать возможность Любскому заработать. Далматов, а главное Шильдкрет, хотели отказать, боясь, что он напьется и загубит наше дело. Но, внемля нашим просьбам, Далматов, наконец, согласился. Дали Любскому роль гонца в третьем акте. Он ее тотчас же переписал и выучил наизусть, и помню, как подарил он нас своим вдохновенным порывом, когда произнес на репетиции шесть незначительных лишь фраз. Мы подошли к Далматову, сказали: «Ну, что, вы слышали? Какой восторг!» Далматов: «Дорогие мои, Кириллин день еще не миновал». И действительно, в семь часов вечера, когда мы пришли гримироваться, услышали в коридоре ругань — пьяным голосом Любский кричит: «Где этот мерзавец гастролер Далматов? Разве его место на троне царя сидеть? Это мое место!» Полиция его увела. Я и мои товарищи были очень сконфужены.

Из Екатеринослава поехали в Харьков. Там произошел случай, который повлиял на дальнейшую мою жизнь. Играя водевили, я носил в душе неудовлетворенность от той боли, которую причиняла невозможность для меня выступать в драме благодаря маленькому росту и неподходящему лицу. Я с горя предавался постоянному пьянству.

Как-то раз сижу в подвальном номере и мрачно, в одиночестве, пью водку. Пришли Качалов и Тихомиров. Увидав, что я так безобразно пью, Тихомиров сказал: «Как тебе не стыдно, ты ведь себя губишь, ведь ты талантище, прочти, что о тебе сегодня в газете написали». И он вынул из кармана рецензию харьковской газеты и дал мне прочесть статью о «Смерти Иоанна Грозного», где, разругав в восьми строчках Далматова за роль Грозного, автор посвятил маленькой роли царевича Федора Иоанновича,  которую я играл, всю дальнейшую статью, разобрал тонкий грим, интонации, скорбно потрясающий тон и в особенности исступленный крик над трупом Грозного: «Батюшка, батюшка, батюшка!» Дальше он писал: «Я уверен, что если свет рампы увидит вторую часть трилогии Толстого, я предсказываю этому актеру (он даже не назвал имени) мировую известность». Критик был Сергей Потресов, позже С. Яблоновский. Я спросил Качалова и Тихомирова: «А что это за вторая часть трилогии?» Они мне объяснили, я их попросил достать ее. Они на последние деньги купили трилогию А. К. Толстого и привезли ее мне. Когда я дошел до пятой картины: «Я царь или не царь», — я вылил все оставшиеся напитки в раковину и дал себе слово ничего не пить, пока не сыграю «Царя Федора». С тех пор почти два года я только и бредил этой ролью.

Возвращение в Петербург. — Отсутствие работы — Репетиции пьесы «Ложь». — Решительный спектакль. — Разговоры о «Царе Федоре». — Суворин и Станиславский. — Разрешение «Царя Федора». — Претенденты на роль Федора — Мучительная работа. — Первое представление «Царя Федора». — Триумф. — Встреча с И. Е. Репиным. — Н. Г. Гарин-Михайловский. — Прижимистость театральной дирекции. — Хлопоты о разрешении постановки «Царя Федора» в провинции. — Совет А. Л. Волынского. — Цензор Соловьев — Разрешение. — Поездка с «Царем Федором» по провинции. — Эпизод с пропавшими деньгами.

1897 год. В Петербурге. Год печальный. По возвращении из поездки в Москву до меня дошли слухи, что я в труппе Суворина уже не служу и будто на мое место взяты два простака: Беляев и сын режиссера Я. В. Быховца-Самарина И. Я. Грехов. Я не поверил, но, встретив одного из товарищей, узнал от него, что он сам про это читал в театральной газете. Он спросил: «А у вас контракт подписан?» Я сказал: «Нет, когда я уезжал, контракты не были готовы, и мне дирекция обещала прислать контракт в Москву».

Приехав в Петербург, я отправился к одному из директоров, Н. О. Холйве. Тот меня встретил с удивлением: «Как, разве вы не в Киеве, у Соловцова?» Я спросил его, откуда он это взял. Он ответил, что ему многие говорили. Я сказал, что ждал в Москву контракта из Петербурга и никаких переговоров с Соловцовым не вел. Тогда он, видя мое удрученное состояние и опечаленное лицо, сказал, что может предложить мне вместо получаемых мною 300 рублей всего 200 рублей. Должно быть, у меня был такой побитый вид, что он сжалился и предложил 250. Положение мое было отчаянное. Я согласился, настояв на том, чтобы контракт был подписан на 300 рублей. А на фальшивый теперешний аванс я выдал записку, по которой  должны у меня удержать по 50 рублей в месяц. Я об этом просил его никому не говорить, не знала даже жена.

Настроение у меня было удручающее, тем более, что в тот сезон шел репертуар без водевилей, а в пьесах я занят не был. Почти полсезона шли «Граф Ризоор», «Принцесса Грёза», «Власть тьмы». Я ходил в отчаянии, за жалованьем приходить было крайне стыдно, и я в дни получки, сказываясь больным, давал доверенность на получение товарищу Тихомирову. Целые дни я сидел дома, читал книги и в библиотеку ходил переулками, чтобы не встретить никого из актеров. Но в середине сезона случай помог мне.

Как-то, возвращаясь из библиотеки по Чернышеву переулку, я встретился с режиссером Быховцом-Самариным. Он, увидав меня, очень обрадовался: «Павел, почему ты не бываешь в театре? Почему ты не заходишь?» — «Мне стыдно встречаться с товарищами, будучи безработным, и мне не до веселья, потому что настроение у меня всегда угнетенное». Он отнесся очень сочувственно и вдруг, как будто вспомнив что-то, сказал: «Да, вот что… Ты знаешь, у нас новое положение: артистам предоставляется право заявлять о своем желании играть роли в очередь, и на каждую пьесу вызываются три исполнителя из заявивших. Вот как раз у меня с собой новая пьеса “Ложь” г‑жи Дубельт-Зеланд. На главную мужскую роль шесть претендентов, в числе которых и Лидия Борисовна Яворская, которая заявила, что эта роль молодого человека — роль травести, и она должна ее играть». Лавры Сары Бернар не давали ей в то время покоя. Он предложил мне прочесть пьесу, так как много раз слышал, что меня тянет на драму. «Прочти и возврати мне завтра. И если понравится роль, напиши мне о своем желании выступать в ней в очередь. Когда будут вынимать жребий на очередь репетиции, я тебе сообщу».

Я, схватив пьесу, как сумасшедший побежал, останавливаясь на ходу и читая пьесу. В то время эта плохая пьеса меня очень захватила. Там были сильные драматические сцены. Я немедленно переписал роль и отправил пьесу вместе с заявлением к Быховцу-Самарину. Очередь репетировать мне досталась четвертая. Через несколько дней я уже знал роль наизусть и все время читал ее, вызывая слезы у гостившей в то время у меня матери жены. Затем отправился к Быховцу-Самарину и попросил его во время  первых репетиций не опускать занавеса, чтобы я мог смотреть репетиции «Лжи» в первых трех очередях. Я сидел в задних рядах партера и смотрел. Актеры спорили о мизансценах, и к третьей репетиции места были установлены, так что на четвертую репетицию «Лжи» я пришел с выученной ролью, отчасти уже отделанной. Помню свои первые неуверенные шаги в первых двух актах, где роль была очень фальшивая и не подходила ко мне ни по фигуре, ни даже по физиономии: герой пьесы был фатоватый, истеричный декадент, прекрасно одетый, с розой в петличке. Помню, как недружелюбно смотрела на меня авторша, которая раньше видела меня только в водевилях и которая, как я после узнал у Быховца, говорила: «Во всяком случае я этой роли Орленеву не дам, он ее провалит». Но наступил третий акт, где сын Сергей, пьяный, как я придумал, врывается к отцу с матерью и на замечание отца, что дети не должны судить родителей за их поступки, весь дрожа, начинает очень сильную сцену, кончающуюся истерикой. Скверно себя чувствуя в двух первых актах, я провел эту сцену так сильно и нервно, что захватил всех присутствующих. Авторша вскочила со стула и говорит: «Возьму пьесу назад и никому не дам играть, кроме Орленева». Потом побежала к телефону, здесь же в конторе, вызвала А. С. Суворина и просила его немедленно приехать: «Алексей Сергеевич, у вас в театре гений объявился». Репетицию прервали, ожидая старика. Я в это время ходил взволнованный за кулисами, подбадриваемый режиссером Быховцом, который говорил: «Хорошо, Павел, победа полная». Приехал Суворин, прямо пошел на сцену и спросил: «Ну, где ваш гений-то? покажите». Мне предложили повторить третий акт. Я отказался репетировать, говоря, что два раза подряд не могу репетировать с теми же нервами, и предложил четвертый акт, в котором были также не менее сильные сцены. Четвертый акт — это сплошная неврастения: исступленные крики, судороги и в конце концов тихое помешательство. Суворин и окружающие были сильно захвачены, авторша со слезами на глазах сказала: «Простите, что я вас обидела своими сомнениями, как я счастлива за свою пьесу».