Постом составилась коллективная труппа, и мы поехали в Нижний Новгород. Там к нам на гастроли приезжали Сашин, Яковлев, Яворская. В труппе служил Кондратий Яковлев, с которым мы сдружились.

Весной мы переехали с труппой Корша в Петербург и по примеру прошлых сезонов играли на Фонтанке в Малом театре. На лето некоторых из нас пригласили в Озерки, в окрестностях Петербурга. Там держала труппу артистка Струйская. Деньги на дело ей дал ее муж, содержатель в Петербурге нескольких общих бань. Я про него сострил, что он на труппу смотрит как на «шайку».

В то время Алексей Сергеевич Суворин составлял труппу для Малого театра на Фонтанке (под названием «Литературно-художественного кружка»). Режиссер Евтихий Павлович Карпов всюду разъезжал по провинции, разыскивая даровитых актеров. В своих исканиях он набрел на нас. Увидав водевиль «С места в карьер», он заставил А. С. Суворина приехать его посмотреть. Тот, увидев меня также и в водевиле «Школьная пара», пришел ко мне в уборную, наговорил много приятного, сказал, что я напоминаю знаменитого Александра Евстафиевича Мартынова и что мне надо играть серьезные роли[44]. Потом добавил, что открывают они театр «Грозой» Островского и мне дадут роль Тихона. На следующий день просил приехать поговорить об условиях. Я ему сказал, что обязался словом на следующий сезон служить у Ф. А. Корша. Он ответил: «Ну, мы с Коршем это дело уладим». На другой день я поехал и подписал контракт на 300 рублей в месяц.

Первый сезон в Петербурге. — Первые выступления. — Отзывы прессы. — Второй сезон. — В. П. Далматов. — А. С. Суворин. — Пьеса Г. Г. Ге «Трильби». — «Злая яма» Фоломеева. — Комический эпизод на спектакле — Поездка с В. П. Далматовым. — Мечты о деревенском театре. — Забавная проделка. — Актер Любский. — Знаменательная рецензия. — Знакомство с трагедией «Царь Федор Иоаннович».

1895 год. Петербург. Собрана была труппа со всей провинции. Здесь служили: М. А. Михайлов, Тинский, Дьяконов, Красов, Марковский, Тихомиров, Кондрат Яковлев, Добровольская, З. В. Холмская, А. П. Никитина, М. П. Домашева, Л. Б. Яворская, Е. А. Мосолова, режиссер Е. П. Карпов.

Первый мой выход: «Гроза» — Тихон. Газеты отрицательно отнеслись к моей игре, хотя Суворин и Карпов хвалили.

Вторая роль: «Трудовой хлеб» — роль купца Чепурина. Третья роль: «Женитьба» — Анучкин[45]. Пресса за все ругала, я был в удрученном состоянии. Россовский написал: «Как не стыдно дирекции поручать мало-мальски способному водевильному актеру роль Тихона, драматическую роль! Очень, очень слабо!»[46]

Мне удалась роль Бородкина в комедии Островского «Не в свои сани не садись». Публике особенно нравилось пение Бородкина. А. И. Суворина, ученица знаменитого Баттистини, спрашивала меня: «У кого вы учились? Кто вам ставил голос?» Я ответил, что я самоучка.

1896 год. Труппа Малого театра[47] перешла в Панаевский театр (на бывшей Адмиралтейской набережной).  В это время поступил молодой актер Качалов[48]. Были лучшие силы: В. П. Далматов, Г. Г. Ге, Э. Д. Бастунов, И. И. Судьбинин[49], Г. Н. Высоцкий, В. Ф. Эльский, Ф. В. Кондратьев, И. А. Тихомиров, А. А. Пасхалова и некоторые оставшиеся от прежнего сезона.

В Панаевском театре не хватало уборных, и так как Далматов всегда в уборной оставался один, он настаивал на своем одиночестве, но уборной не было, и он пошел на компромисс, прося поместить актера, которого меньше всего занимают. Режиссер Юрковский рекомендовал к нему поместить меня, так как я обыкновенно занят только в водевилях. Далматов так и сделал. Помню его роскошно обставленную уборную. Великолепный стол с разными ящиками, тройное зеркало, на стенах полки со статуэтками, портреты великих актеров, портьеры, ленты от старых венков, а в моем уголке висел на одном крюке — костюм сапожника, а на другом рваный мундирчик из «Школьной пары» и заштопанная толщинка (я в то время был очень худ). Далматова часто посещали интересные женщины (он был большой ухажер), и мои костюмы его очень тревожили: «Это со мной актер один, — объяснял он, — талантливый, но репертуар у него некультурный». Через несколько дней я пришел гримироваться, смотрю — он купил ситцевую занавеску. Мой гардероб он велел задрапировать, сказав: «Закройте эти лохмотья, чтобы их не было видно».

В это время я сыграл «Невпопад» и имел успех[50]. Старик Суворин каждый раз меня смотрел и называл меня «чародеем». «Что вы делаете, — говорил он, — какая-то в вас тайна сидит. Я каждый раз иду смотреть и внушаю себе, что сегодня я плакать не буду, а вы как-то изменяете интонацию, переставляете фразы и совершенно в новом месте хватаете меня за горло, и каждый раз свой монолог вы говорите по-новому». Эти слова Суворина меня очень обрадовали, но еще больше меня окрылило, когда после сыгранного мною водевиля «Невпопад» знаменитый артист А. К. Любский сказал моему отцу, который смотрел меня, сидя рядом с ним: «Передайте вашему сыну, что он не “простак”, а прирожденный драматический актер». Перед Любским я с юности благоговел, и его мнение обо мне было мне очень дорого, Суворину я ответил: «Я добиваюсь,  я ищу. У меня теперь новая система, я всегда, сыграв роль, продолжаю работать над ней и дальше».

После каждого сыгранного мною спектакля я, придя домой, старался остаться один и с закрытыми глазами стремился увидеть все сегодня сыгранное, учитывая ошибки, и если появлялось в спектакле что-либо новое, я сейчас же вносил это в свою записную книжку. Так я продолжал и впоследствии работать над ролями, сыгранными более тысячи раз.

В Петербург приехала Элеонора Дузе[51]. Она гастролировала со своей итальянской труппой в Малом театре. Я с большим трепетом ожидал ее выступлений. Она до такой степени потрясла меня своей вдохновенной, правдивой игрой, что я почувствовал: мне нужно либо уйти со сцены, либо найти в себе новое, свое, неповторимое.

Как раз в это время Григорий Ге написал пьесу «Трильби», переделанную из английского романа, и прислал мне роль маленького Билли. Но когда я познакомился с пьесой, меня там захватила другая роль — характерная, хотя и эпизодическая, роль скрипача-калеки Жекко, и я попросил автора дать ее мне. Он настаивал: «Зачем ты отказываешься от хорошей, выигрышной роли! ты поработай лучше над Билли». Но я опять просмотрел обе роли и заявил: «Я все силы положу, чтобы создать красочным и ярким скрипача Жекко, но разреши мне его играть заикой». Он сказал: «Попробуй». Я с первой репетиции повел роль во весь тон, и этот тон был такой искренний и нервный, что привлек к себе всеобщее внимание. Помню, на четвертой репетиции я вызвал хохот присутствующих одной фразой, вовсе не желая никого смешить. Фраза эта была сказана по поводу «футляра» — так называл Свенгали носовой платок Жекко, в котором тот носил свой инструмент. Когда по пьесе Свенгали говорит: «Жекко, дай твой футляр», то Жекко должен подавать платок, в котором завязана его скрипка. На репетиции бутафорского платка не дали, и я скрипку завернул в свой новый шелковый, подаренный мне одной поклонницей, платочек, и, подавая его Григорию Ге — Свенгали, тихо произнес, предупреждая: «Не надо сморкаться» (так как Свенгали по пьесе должен был сморкаться). Эта фраза вызвала на репетиции гомерический смех актеров, и Г. Г. Ге вставил ее  в пьесу. С тех пор все Жекко заикались и умоляли «не сморкаться».

Эта роль меня окрылила. Я ощутил новый подъем и призыв на работу и как раз вскоре получил новую драматическую роль гимназиста Коли в «Злой яме» К. Фоломеева. Полный впечатлений от игры Дузе, я отыскал в себе еще новые интонации и старался играть без всякого подчеркивания, переживая свою роль. Помню, одну паузу впервые я осмелился сделать на сцене без разрешения автора и режиссера: так просто вдруг вдохновение нашло. А. С. Суворин пришел ко мне в уборную и сказал: «А знаете, ваше исполнение сегодня — настоящее творчество». Эти слова еще больше подняли мой дух, и в следующий спектакль я дерзнул осмелиться еще на большую паузу.