Снова в Москве. — Товарищ Молдавцев. — Мрачная жизнь. — Обобранные сундуки. — В Орле. — Спектакли на Нижегородской ярмарке. — М. Г. Савина. — Зима 1889 г. в Вильне. — В Бобруйске. — Поездка в Крым. — Зима 1890 г. в Минске. — Приезд в Москву. — Приглашение в поездку с М. Г. Савиной. — Освобождение от воинской повинности. — Женитьба. — Сезон 1891 г. в Ростове-на-Дону. — Роль гимназиста в «Школьной паре».
В Москву приехал я после сезона и поместился в маленьком номере гостиницы на Тверской улице против магазина Германа Корпуса. Ко мне пристроился товарищ мой Молдавцев, с которым я служил в Вологде.
С этим Молдавцевым было у меня много разных историй. Как-то у меня пропала ломбардная квитанция, и меня это очень волновало. Однажды Молдавцев, роясь в своем бумажнике, уронил на пол квитанцию такого же цвета, какая была и у меня. Я начал отнимать, в конце концов ею овладел и прочитал: «Ротонда на лисьем меху, сильно поношенная, и прюнелевые полуботинки, сильно поношенные». Я заинтересовался, зачем было закладывать полуботинки. Он меня обозвал раклом и дураком и объяснил, что у матери его — одна шуба и одни полуботинки; если ей понадобится шуба, и она бросится ее искать, так в чем же она пойдет, когда у нее заложены и полуботинки.
Из гостиницы за неплатеж нас попросили убраться; я попросился к сестре, и она нас впустила с Молдавцевым в кладовую, где мы спали на больших сундуках, кованых, купеческих.
Жили мы мрачно, денег — ни копейки. Как-то ночью Молдавцев окликает меня «Ты не спишь?» — «Нет», — отвечаю. — «А мне мысли, — говорит, — не дают покоя, на чем я лежу. Ведь тут, должно быть, целое богатство». Я вначале возмутился, но он начал доказывать, что мы возьмем немножко, зато у нас будут сигары, завтраки и многое другое. «А ключ где?» — спросил я. — «Это я тебе устрою».
На следующий день началось бессовестное ограбление сундуков. Мы заложили все: плюш, бархат, шубы, полотно — это было приданое моей сестры. Мы все закладывали на полгода, так как Молдавцев меня уверил, что он от дяди своего получит большие деньги. Через месяц мы уехали, не успев, конечно, ничего обратно положить туда. И нужно же случиться такому совпадению! Через три-четыре месяца, когда я был на сезоне в Орле, я получил от сестры письмо, что все у них сгорело, вся мебель, все костюмы, книги, но больше всего жаль ей сундуков с богатейшим приданым.
Приехав из Орла, я отправился к сестре и сказал ей: «Подари мне сто рублей, и я возвращу тебе все твои вещи». Она спросила у меня, в чем дело, и я объяснил ей, что все ее вещи заложены за бесценок, в зависимости от их стоимости. Она, счастливая и растроганная, бросилась мне на шею.
В конце осени опять встретившись в Москве с Д. А. Бельским, я поехал на Нижегородскую ярмарку. Там встретился в первый раз с Павлом Васильевичем Самойловым, он только что начинал свою карьеру. Участвовал в гастролях Марии Гавриловны Савиной и сыграл с ней в пьесе «Ольга Ранцева» молодого князька Шастунова и в пьесе «Майорша» — чиновника Тишу[22].
Как-то на репетиции Мария Гавриловна обратилась ко мне с вопросом: «Орленев, сколько вам лет?» Я ответил: «Восемнадцать». Она воскликнула: «Господи, как вы сохранились!»
1889 год. Вильна, у Картавова. Половина сезона опера, вторая половина драма. Мы менялись с оперой, и на вторую половину сезона отправились в Бобруйск, город маленький, но очень театральный[23]. Здесь было много военных с семьями, которые почти всегда посещали наш деревянный, нескладный театр.
После спектаклей устраивались ужины, причем приглашали всю труппу. Пьянство шло большое. Я во всех вечеринках принимал участие, но пить еще не начинал, вспоминая свою клятву, данную Анатолию Павловичу Ленскому.
Первый раз там попробовал сыграть без суфлера. В старые времена это казалось каким-то чудом. Но мы вдвоем с товарищем Федей Холминым приходили ежедневно друг к другу и разучивали диалог из пьесы Островского «Грех да беда на кого не живет». Он готовил дедушку Архипа, а я чахоточного Афоню.
Пьеса эта была поставлена для актера, который воображал себя гигантом, но ничего из себя не представлял и только хвастался своими громадными успехами в прошлом. «Я, — говорит, — тоже все мои любимые роли играю без суфлера».
Помню, мы с Холминым пришли на репетицию «Грех да беда на кого не живет» и поразили всех остальных актрис и актеров, когда довольно скромно попросили суфлера «не подавать» нам нашу сцену. Актеры с большим удивлением слушали наш бессуфлерный диалог и поражались нашей памяти и храбрости, а режиссер, обратившись к Тугаринову, который все просил поставить для него эту пьесу, заметил ему: «Вот как надо относиться к делу», — и указал ему на нашу репетицию. Тугаринов ему ответил: «Я тоже буду играть без суфлера». И вот когда подошла его сцена (он играл главную роль купца Краснова), он демонстративно, с презрением осмотрев окружающую толпу актеров, заявил громогласно суфлеру: «Не подавай ни звука, замри в будке своей…» И начал, действительно, первые слова без суфлера: «Боже, что они с моей головой делают», — и остановился, потом повторил еще: «Боже, что они с моей головой делают», — и обратился к суфлеру в будку: «Теперь подавай, потихонечку, потихонечку, по одному словечку». Труппу он этим эпизодом рассмешил до слез.
Конец сезона был в Вильне, куда мы переехали из Бобруйска, а на наше место прибыла опера.
Из Вильны я поехал в Москву. Там получил приглашение, начиная с пасхи, в поездку с известной артисткой Софьей Петровной Волгиной в Севастополь и в Симферополь на полтора месяца. В труппе были: Иван Михайлович Шувалов, императорский актер, Леонид Никольский-Биязи, комик, Павел Самойлов — начинающий. Сезон был поэтический. Я в первый раз увидел море и пришел в восторг.
Мы с Павлом Самойловым, близко сошедшись еще при встрече на Нижегородской ярмарке, здесь окончательно сдружились. Накупили себе матросок, брали лодку и ездили часто по заливу, причем Самойлов прекрасно пел и читал стихи.
Жил я всегда нуждаясь, но не унывал. Мы ничем не брезгали, спасая свою шкуру. Мы жили втроем: я, суфлер Баранович и помощник режиссера Василий Дмитриев-Ярославский, который в Вологде всех рассмешил, как я уже выше рассказывал, своим «Идиотом из подземелья».
Когда мы на Пасхе уехали в Симферополь, нам нечем было расплатиться за занимаемые нами две комнаты, и мы оставили записку: «В смерти нашей просим никого не винить», и ночью с вещами удрали в окно. Потом нам рассказывали, что хозяева, муж и жена, почтенные старички, страшно волновались и заявили о нас в полиции, и очень обрадовались, когда узнали, что это была только убийственная инсценировка.
1890 год. Минск. Зима у Картавова. Только что выстроили в городе новый театр. Открытие торжественное[24]. Труппа очень хорошая: режиссер А. П. Смирнов, старинной школы трагик К. А. Гарин, актрисы Саблина-Дольская, Строева-Сокольская, М. И. Зверева, Щербакова, ее дочь Эллер, драматический любовник-герой Анатолий Аполлинариевич Агарев.
Сезон был очень хороший, работы много, я имел успех[25], но «Мучеников любви» поставить не удалось. Достал роман Альфонса Доде «Джек, современные нравы». Узнал, что из него переделана пьеса, выписал ее из московской театральной библиотеки Рассохина и засел за работу над ролью Джека.
Во второй половине сезона в Минск приехала опера, а нас опять отправили в Вильну[26]. Там случилось несчастье со вторым помощником «Шмагой», как мы его все называли: он покушался на самоубийство из-за ревности.
Уезжая из Вильны, я в конце сезона подписал опять туда же контракт, где в одном из пунктов значилось, что в следующем сезоне будет мое первое выступление в роли Хлестакова.
Я поехал в Москву, захватив с собою несчастного помощника «Шмагу», обещая его приютить в Москве у сестры. Приехав в Москву, я получил приглашение в поездку с Марией Гавриловной Савиной на два с половиной месяца по Западному краю и поставил опять-таки условием, что в Вильне, если пойдет «Ревизор», мне дадут играть Хлестакова. В труппе были: Мамонт Викторович Дальский, Павел Васильевич Самойлов, Александр Максимович Максимов, Александр Мартынов и Михаил Рюмин. Я рекомендовал Марии Гавриловне помощником режиссера «Шмагу», который жил у меня в Москве, и суфлера Лихачева-Китаева.