Было уже изрядно за полночь, когда Иссерли, наконец, улеглась в постель, слишком усталая, чтобы думать и дальше. У нее наполовину сложилось несколько планов, к тому же она надеялась, что прободрствовала достаточно долго и ко времени ее пробуждения уже взойдет солнце.

Спала она крепко и, как ей показалось, не один час, но, когда вынырнула, задыхаясь от ужаса, на поверхность сна, еще стояла непроглядная тьма. Ноги оказались туго спеленутыми простынями — влажными, немного шершавыми из-за покрывшего их штукатурного крошева, веточек и грязи. Иссерли провела ладонями по телу: руки и плечи жглись, как только что вынутое из печи мясо, ноги же были холодны, точно камень. Из всех фаз сна эта — именно та, просыпаться на которой было хуже всего.

И хотя телу Иссерли еще не удалось восстановить обычное равновесие, жестокое сознание ухитрилось силком загнать ее в обычный кошмар: похороненная заживо, одинокая, она была обречена на смерть в душной тюрьме.

Да, но… был ли этот кошмар обычным? Вглядываясь в его гаснущее послесвечение, Иссерли поняла, что на сей раз в нем присутствовало и нечто непривычное. Ощущения он породил в ней те же, что и всегда, однако впервые существом, занимавшим в приснившейся Иссерли драме центральное место, была не столько она, сколько кто-то еще. Не с самого начала, нет: в начале им была несомненная Иссерли, которую уводили вниз, в чрево земли. Но под конец и форма ее, и размеры, и даже биологический вид вроде бы изменились. В последние перед пробуждением испуганные секунды действующим лицом сна был уже не человек, а собака, запертая в стоявшей неведомо где машине. Хозяин ее не вернулся, и собаку ждала смерть.

Проснувшись окончательно, Иссерли выпуталась из простыней, обняла холодные ноги теплыми руками и принялась урезонивать себя, уводить от края панической пропасти.

Разумеется, приснившаяся ей собака принадлежала вчерашнему водселю, но ведь это не повод для кошмарных видений. Ничего с бедным животным не случится. Хозяин наверняка оставил одно из окон машины приоткрытым. А если и не оставил, абсолютно герметичных машин не бывает, а ночь сегодня прохладная. Ну а воображать, будто животное может умереть от голода, попросту глупо. Проголодавшись, собака начнет лаять и, в конце концов, кому-то надоест слушать поднятый ею шум, и этот кто-то отправится на поиски его источника. Да и в любом случае — так ли уж важна участь какой-то собаки? Собаки мрут каждый день. Сколько раз она видела на А-9 их расплющенные останки, сколько раз переезжала эти останки сама, когда вилять, уклоняясь от них, было опасно? Машину еле приметно встряхивало — и все. Что до сознания, у собак оно пребывает в зачаточном состоянии.

Иссерли потерла глаза, взглянула в сторону камина. Вчера она вставила в часы новые батарейки — в доказательство того, что возвращается к нормальной жизни, — теперь цифры говорили: 4.09. Может, лучше было бы и не знать, сколько еще часов ей придется ждать солнца. Может, лучше было и вовсе не просыпаться.

Она вылезла из кровати — с трудом, как и всегда. Каким наслаждением стала бы для нее месть превратившим ее в калеку хирургам! Лиц их Иссерли ни разу не видела: ко времени, когда они вонзали в нее ножи, наркотики уже погружали ее в забвение. Теперь они, наверное, похваляются перед «Корпорацией Весса» тем, чему научились на своих ошибках, уверяют, что чудеса, которые они ныне способны творить, не идут ни в какое сравнение с грубыми экспериментами, поставленными на Ессвисе с Иссерли. В справедливом мире она еще задолго до смерти получила бы возможность привязать их к столу и поэкспериментировать немного самой. И пусть бы они смотрели, безъязыкие, как она отрезает им половые органы. А чтобы поменьше шумели, она дала бы каждому по ломтю его собственного хвоста: пожуй, голубчик. Как поджимались бы их анусы, когда она вводила бы им в хребты железные шампуры! Как смаргивали бы кровь глаза, пока она вырезала бы для каждого по новому храброму лицу.

Иссерли включила телевизор и приступила к разминке.

— Я не вынесу жизни, в которой не будет любви, — прошептал в темной спальне чей-то голос. Следом появилось изображение: маленькая черно-белая самка цепляется за широкоплечего самца, глядящего не на нее, а в небо.

— Не говори глупостей, — мягко пожурил он ее. — Тебе и не придется ее выносить.

Когда из драматического сумрака выкатился, вращая пропеллерами, гладкий самолет, Иссерли протянула ногу и переключила канал.

Экран залили теплые краски, абстрактные, переменчивые. Камера немного отъехала и сфокусировалась на радужном кружке мокрого стекла, сжимаемого двумя гигантскими пальцами, указательным и большим: ни дать, ни взять, вымазанное в мыле стеклышко от очков.

— Культуры, подобные этой, — сообщил непререкаемо авторитетный голос, — могут буквальным образом выращивать лекарство от рака.

Иссерли стояла, почти завороженно вглядываясь в разведенный ею костер. Ветвей и сучьев она пустила на этот раз в ход больше обычного и пламя переливалось в рассветном воздухе золотыми и абрикосовыми тонами. Наконец, она встряхнулась и пошла, прихрамывая, неуклюже шаркая по каменистой земле, к амбару — мимо машины, уже выведенной из сарайчика и стоявшей с работающим мотором, к ферме. Что-то вывихнулось в основании ее спины и поправить это не помогла даже разминка.

— Иссерли, — сказала она в переговорное устройство.

Никто ей не ответил, однако огромная металлическая дверь откатилась в сторону. Прямо за нею, как и ожидалось, стоял черный пластиковый пакет с вещами последнего водселя. Иссерли подхватила его и сразу же удалилась — вдруг сегодняшний дежурный вылезет из-под земли, возжелав поболтать с нею.

Вернувшись к костру, она извлекла из пакета обувь водселя, его свитер, извалянный в собачьей шерсти костюм и заглянула в пакет — что там еще осталось? Осталось не многое: по-видимому, под свитером на нем была лишь грязная футболка — трусы и те отсутствовали. Карманы пиджака оказались пустыми, карманы брюк тоже — если не считать ключей от машины и бумажника.

Положив свитер на капот, подальше от росистой травы, Иссерли спрыснула, словно крестя их, пиджак, футболку, брюки и обувь бензином и бросила в огонь. Удивительно, как много собачьей шерсти пристало к ее ладоням, но не вытирать же их о свою одежду. Ничего, при наличии удачи, отряхнутся сами.

Покряхтывая от неудобства, она опустилась на колени, чтобы просмотреть содержимое бумажника. В сравнении с другими виденными ею, этот был пухлым, однако большого разнообразия внутри него не наблюдалось. Место обычных ламинированных пластиковых карточек, документов, бумажек с адресами и квитанций занимали в нем одни только деньги, плюс много раз сложенный, точно миниатюрная карта, листок тонкого картона. Деньги-то его пухлым и делали. Помимо нескольких монет, в бумажнике лежала пачка банкнот, большей частью двадцаток с незначительными добавлениями десяток и пятерок — всего 375 фунтов. Иссерли никогда еще такой суммы не видела. Этих денег хватило бы на покупку пятисот тридцати пяти литров бензина, или ста девяносто двух бутылочек синего шампуня, или более тысячи бритвенных лезвий… или… пятидесяти семи бутылок упомянутого водселем перебродившего картофельного сока. Она переложила деньги в свои брюки, рассовав банкноты, чтобы они не особенно выпирали, по нескольким карманам.

Многократно сложенный листок картона оказался большой цветной фотографией. Развернув ее, Иссерли увидела молодого еще вчерашнего водселя, обнимавшего самку в тонком белом платье. У обоих были поблескивавшие черные волосы, розовые щеки, и оба широко, полумесяцем, улыбались. Водсель был дочиста выбрит, не морщинист и не грязен. Третьеводняшняя еда на зубах его отсутствовала, губы были влажны и красны. Домысел, конечно, однако Иссерли решила, что на лице его было написано неподдельное счастье. Интересно, как его звали? На нижнем поле фотографии, справа, было красивыми буквами выведено: «Студия Пеннингтон» — Иссерли сказала бы, что это иностранное имя, хотя впечатления иностранца водсель на нее не произвел.