Может быть, с этой он обойдется иначе — девочка же. Женщины его подсаживают редко, особенно такие молоденькие. А она, судя по ее виду, уже успела настрадаться за свою недолгую жизнь: тоже и ей не сладко пришлось. Бледная, сидит, вытянувшись в струнку. Он таких уже видел. Совсем молоденьких. Титьки выставила, показывает, что на привлекательность свою рукой еще не махнула, хотя все остальное у нее поистаскалось, поизносилось и состарилось раньше времени. Может, ее поджидает в доме родителей пара визгливых сосунков? Или она наркоманка? Проститутка, пытающаяся найти новый способ сводить концы с концами? Кожа на костлявых, стискивающих руль кулачках сухая, вся в шрамах. Лица сейчас не видать, но то, что он мельком углядел, походило на поле сражения одних горестных испытаний с другими. Господи, если бы он только мог избавить ее от того, что собирается с ней учинить: сделать над собой сверхчеловеческое усилие и воздержаться. Но это навряд ли. Получит она от него то же самое, что и все остальные. Так оно и будет тянуться, пока не случится что-то, способное его остановить. Пока все не закончится.

Вон он, носик-то ее, выставился из-под занавески волос и принюхивается. Все правильно, принюхивается к нему. Как и все остальные. Ну, стало быть, пошло-поехало.

— Я открою окно, ладно? — устало предложил он.

Иссерли, смущенная тем, что ее поймали за руку, неловко улыбнулась.

— Нет-нет, дождь же идет, — возразила она. — Вы промокнете. Я… вообще-то, я против запаха ничего не имею. Мне просто интересно, что это?

— Собака, — ответил он, глядя на дорогу.

— Собака?

— Чисто собачий запах, — подтвердил он. — Отдушка спаниеля.

Он прижал кулаки к бедрам, постучал ступнями по полу. Носки на них, только сейчас заметила Иссерли, отсутствовали. Покрякивая, словно его расчесывали острым гребнем, он недолгое время корчил гримасы, глядя себе в колени, а потом вдруг спросил:

— Вы собачница или кошатница?

Иссерли на минуту задумалась.

— Вообще-то, ни то, ни другое, — ответила она, еще не понимая, как ей вести себя в этом непонятном разговоре.

Она переворошила в памяти все, что знала о кошках и собаках.

— Я не уверена, что смогу хорошо заботиться о домашнем животном, — призналась она и, увидев впереди на холме еще одного стопщика, подумала, что, может быть, и ошиблась, подсадив вот этого. — Насколько я знаю, это очень не просто. Вам ведь приходится выбрасывать собаку из вашей кровати, чтобы она поняла, кто у вас главный, так?

Водсель снова крякнул, на сей раз от боли — попытавшись перекинуть одну ногу через другую и ударившись коленкой о край приборной доски.

— Это кто ж вам такое сказал? — осклабился он.

Иссерли решила, что о собачьем заводчике лучше не упоминать: а ну как его полиция ищет.

— Читала где-то, — ответила она.

— Ну, не знаю, кровати у меня нет, — ответил водсель, перекрещивая на груди руки. Голос его снова обратился в странную смесь колкой надменности с бездонным отчаянием.

— Правда? — удивилась Иссерли. — А на чем же вы спите?

— На матрасе, который валяется в кузове моего фургончика, — ответил он таким тоном, точно она попыталась отвадить его от этого обыкновения, а он на все ее доводы наплевал. — Вместе с собакой сплю.

Безработный, подумала Иссерли. И тут же: не важно. Отпусти его. Все кончено. Амлис улетел. Никто тебя не любит. Одной лишь полиции ты и нужна. Поезжай домой.

Куда — домой? У тебя нет дома. То есть дом есть, но только пока ты работаешь. Иссерли отмахнулась от пораженческих мыслей и попыталась извлечь хоть какой-то смысл из услышанного ею от водселя.

— Но если у вас есть фургон, почему вы голосуете на дороге? — учтиво поинтересовалась она. — Почему сами на нем не ездите?

— А у меня денег на бензин не хватает, — пробурчал он.

— Но разве государство не платит вам… м-м-м… пособие?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Я думала, каждый безработный получает от государства пособие.

— Я не безработный, — оскорбился он. — У меня есть собственный бизнес.

— О.

Краем глаза Иссерли увидела, что лицо его странно изменилось: щеки налились краской, глаза заблестели — не то от исступленного энтузиазма, не то от слез. Он оскалил зубы, зашпаклеванные остатками когда-то съеденной пищи.

— Я сам себе жалованье плачу, понятно? — объявил он. — Когда могу себе это позволить. А было дело, и рабочим моим платил.

— М-м-м… а сколько у вас было рабочих? — спросила Иссерли, немного испугавшаяся его оскала и нажима, с которым он произнес последние слова. Он словно вышел из комы и основательно хлебнул мощного коктейля, состоявшего из гнева, жалости к себе и веселья.

— Да, вот это вопрос, это вопрос, — произнес он, постукивая себя пальцами по бедрам. — Штука в том, что они на мою фабрику все сразу не приходили. Кого-то могли отпугнуть запертые ворота, кого-то — погашенный свет. Да и сам я на ней последние несколько недель не показывался. Это, видите ли, в Йоркшире было. До Йоркшира доехать — уйма бензина уйдет. Ну и, опять же, я тамошнему банку триста тысяч фунтов задолжал.

Дождь утих, позволив Иссерли понять, по каким местам она едет. Если безумие этого водселя окончательно выйдет из-под контроля, она сможет ссадить его в Алнессе. Такие, как он, ей еще не попадались. Она погадала, встревоженно, уж не нравится ли он ей?

— Выходит, вы попали в беду? — спросила она, подразумевая деньги.

— В беду? Я? Не-е-е-ет, — ответил он. — Я никаких законов не нарушал.

— Но разве вы не считаетесь… без вести пропавшим?

— Я послал моему семейству открытку, — мгновенно выпалил он, скалясь, все время скалясь, в бровях и бороде его посверкивали капли пота. — Купил себе мир душевный по цене почтовой марки. Да и полицию избавил от пустой траты ее драгоценного времени.

При упоминании о полиции Иссерли вся подобралась. Затем приказала своему телу расслабиться и вдруг испугалась: не согнула ли она машинально руки под углами, для водселей невозможными. Взглянула на левую, ближнюю к стопщику. Все в порядке. Но что это так ужасно повизгивает прямо перед ее лицом? А — дворники, шкрябающие по сухому стеклу. Иссерли поспешила выключить их.

Перестань, все уже позади, подумала она.

И, сделав глубокий вдох, спросила:

— Так вы женаты?

— Да, вот это тоже вопрос, тоже вопрос, — отозвался он, заерзав, почти привстав с сиденья. — Женат ли я. Женат ли. Дайте подумать.

Глаза его засверкали так неистово, что, пожалуй, могли, того и гляди, взорваться.

— Да, женат я, вроде как, был, — наконец объявил он с вызывающим добродушием — словно снисходя до признания: одно очко ты у меня отыграла. — Строго говоря, двадцать два года. До прошлого месяца, строго говоря.

— Но теперь вы в разводе? — спросила Иссерли.

— Что-то в этом роде мне говорили, да, говорили, — ответил он и подмигнул — так, точно лицо его свел неистовый тик.

— Не понимаю, — сказала Иссерли. У нее заболела голова. Машину наполнял смрад собаки, радиоактивное свечение душевной муки и внезапно ударившее прямо в глаза Иссерли сверкание полуденного солнца.

— Вы любили кого-нибудь? — надменно осведомился водсель.

— Я… не знаю, — ответила Иссерли. — Не думаю.

Нужно либо взять его поскорее, либо отпустить. Сердце Иссерли натужно забилось, желудок свело, точно судорогой. Сзади донесся какой-то рев и, взглянув в зеркальце, она увидела еще один мамонтовидный, нетерпеливо раскачивавшийся жилой автофургон. А бросив взгляд на спидометр, с испугом обнаружила, что едет со скоростью тридцать пять миль в час — медленно даже для нее, — и потому сдала машину к краю дороги.

— А я, понимаете ли, жену любил, — говорил между тем провонявший собакой водсель. — Очень. Она была моим миром. Чистой воды Силия Блэк.

— Прошу прощения?

Едва жилой фургон пронесся мимо, шваркнув своей тенью по машине Иссерли, как водсель запел — громко, без всякого стеснения.