Царь с мучительным вниманием приготовился слушать, но тот забыл все, устремив глаза вдаль.

- Так ли понимать надо, святой отец?

- Так и понимай…

Фалалей пошёл к двери, бормоча:

- Чепе-неги… Чепе-неги…

В дверях его встретил первый министр:

- Вот он тебе первый понималыцик. С него и начинай.

Евнух подобострастно раскрыл перед ним двери (он боялся Фал алея больше царя). Царедворцы все как один склонились перед ним в трепете и, пока шёл он по проходам священных палат, люди на коленях преграждали ему путь, целовали его язвы, ноги, цепь на шее и ветхие лохмотья, хотя он отбрыкивался от них и изрыгал непристойные ругательства. Чем грубее, отвратительнее вёл себя каждый юродивый в Константинополе в ту суеверную пору, тем боговдохновеннее казался блаженный, тем сокровеннее принимали его речи, тем больше почитали и возвеличивали.

Когда Фалалей вышел из дворца, его тут же окружила толпа с воздетыми к нему руками, мольбами и слезами. Уже все знали на улице, что сам божественный автократор смиренно обмывал его ноги.

А он всё шёл по узким улицам столицы, пересекаемыми церквами, монастырями… Купола, купола, купола… Крест на святой Софии сиял всех выше, всех торжественнее… Вереницы роскошных повозок жались к домам, чтобы дать ему дорогу. Бродячие мимы прекращали своё комедианство. Монахи в скуфьях и длинноволосые пастыри падали перед ним на колени. Толпа, всё больше грудясь, шла за ним плача и провозглашая молитвы… Из окон, из дверей зданий высовывались изумлённые лица женщин…

А василевс, оставшись наедине со своим первым министром, сказал:

- Клин клином… И все-то два слова, а какое дивное пророчество…

- Владыка, эта проницательность блаженных подвижников, обдуманно принимающих на себя образ человека, лишённого здравого ума, меня всегда умиляет и повергает в изумление. Для этого подвига потребны великое самоотвержение, готовность терпеть непрестанное поругание и презрение, необходима и высокая мудрость, чтобы бесславие своё обращать во славу божию, в смешном не допускать греховного, в обличении остерегаться несправедливого. Таков и блаженный Фалалей, сокровенный святой, подвизавшийся у всех на виду, но угодивший богу втайне.

Лукавый царедворец, который в своём кругу называл Фалалея «придурковатым бродяжкой», всегда играл на страсти царя к суевериям и религиозному фанатизму, поэтому и сейчас стал Фалалея расхваливать.

- Как же поступим, паракимонен?

- - Так, как напророчено, владыка. Клин клином… Болгар руссами усмирили, теперь руссов усмирим печенегами.

Царь облегчённо вздохнул:

- Невыразимая мудрость говорила устами блаженного… И всё верно.

Царь подал Василию письмо Калокира и царицы Марии. Паракимонен уже знал их содержание, ни одно письмо помимо его воли не попадало василевсу.

- Случаи гнусного предательства слишком многочисленны в истории ромейской империи, о, дражайший владыка мой, чтобы удивляться вероломству этого херсонесского вертопраха, - сказал Василий. - Воины и полководцы, те дальше от интриг, свивающих гнезда в тиши гинекеев и вельможных дворцов. Прямодушная жизнь, которая складывается в походах, лишена светского лицемерия и чиновной лжи. Я знаю его. Калокир всю свою жизнь провёл в интригах против двора. Двоедушие стало его вторым инстинктом. Там, в далёкой провинции, вне царского глаза, он сам себе царь, а здесь в столице - он заурядный чиновник и скромный подданный. Там раздувалась его спесь, здесь он должен притворяться смирным и покорным. Люди, сотканные из этих двух противоречивых качеств души, способны на самые неожиданные поступки и чаще всего являются иудами, клятвопреступниками.

- Почему эти мысли не высказал ты перед тем, как посылать Калокира послом к Святославу? - спросил Никифор.

- Я не имел ни права, ни сил препятствовать собственному решению василевса, - ответил паракимонен. - И если припомнит мой повелитель, я предупреждал тебя насчёт Калокира… Я говорил о его непомерном честолюбии и гордыне ума. Он и Святославу ещё не раз изменит, как только того оставит фортуна. Я прямо подозревал его в вероломстве и намекал на это, но протестовать против его назначения я не мог. Ибо если бы он не поехал в Киев, правоту моих слов проверить никто не смог бы, и был бы я без вины виноват…

Никифор должен был признаться, что паракимонен предостерегал его.

- Что же нам делать? Святослав осел на Дунае. Калокир мечтает о короне. Царь Пётр покорился Святославу. Славяне группируются вокруг киевского князя. В столице полно мятежников. Ума не приложу.

- Надо продолжать лечиться тем же лекарством, с которого начали, государь.

- То есть?

- Клин клином вышибают.

- Вот и ты проник в пророчество Фалалея.

- Конечно. Пророчество это так непререкаемо.

- Ну что ж? Против болгар мы позвали руссов. Против руссов позовём печенегов. Но только печенеги ещё большие варвары, можно ли на них полагаться?

- Вспомним, государь, заветы Константина Багрянородного, который не зря дружил с печенежскою ордою. Руссам они загораживают пути на юг и в нашу столицу. Мадьяры, много раз испытавшие печенежские набеги, питают теперь к ним почтительную боязнь. За свои услуги печенеги не будут просить большие подарки. Печенеги сослужили бы нам более нужную службу, не будь этого херсонесского демона, приведшего с собою варварского князя, земли которого теперь лежат у наших границ.

Никифор с благодарностью взглянул на Василия, который все ошибки царя приписал послу.

- Несмотря на варварскую свою натуру, Святослав, как слышно, не пренебрегает советами людей толковых и образованных и имеет при себе толмачей. Он следит за всем, что происходит в мире, не препятствует учёности, а в Киеве немало христиан, которым покровительствует мать его Ольга, сама христианка. На горе нам, князь имеет государственный ум, силу барса, алчность гиены. Он видит смысл в торговых дорогах мира, и он не уйдёт с Дуная, хитрости его хватило настолько, чтобы перехитрить просвещённых и богатых болгарских бояр и привязать к себе таких хитроумных негодяев как Калокир. О, боговенчанный! Это была роковая ошибка - посылать Калокира призывать Святослава…

Никифор поморщился. Не он ли смеялся над опасениями министра? Не он ли намеренно коверкал, произнося имя Святослава, «гужоеда, сына смердячки Ольги…»? Не он ли считал ниже своего достоинства придавать значение опасности со стороны Святослава?

Паракимонен знал, что с этой минуты он ещё больше возвышается в глазах царя.

- О, богопрославленный! - продолжал Василий. - Печенегам не нужны ни наши города, ни наши земли. На них смело можно положиться. Своим множеством они превосходят рои весенних пчёл, мирную жизнь они считают несчастьем, а главное, всегда готовы опустошить чужую страну, ибо только степи считают высшим благом. Пошлём немного золота князю Куре, опытного и льстивого посла, и вскоре Киев будет осаждён. И уж тогда Святослав улепетнёт с берегов Дуная.

- Отступится ли царь Пётр от притязаний своих на дань и простит ли нам наши проступки против болгар? - спросил Никифор, умолчав о письме царицы Марии.

- С царём Петром следовало бы заключить прочный мир, восстановить былую дружбу, - ответил Василий. - Он будет рад этому сейчас, когда половина его царства под пятой варваров, а сам он с перепугу валяется в постели. А для прочности союза нашего, двух его девиц-дочерей помолвить надо невестами наших малолетних василевсов Василия и Константина. И пусть престарелый царь остаётся в своей столице Преславе. А сыновей его Романа и Бориса пригласим к нашему двору. Это будет знаком твоего к ним расположения, а главное, находясь при дворе, они фактически станут заложниками. Имея сыновей и дочерей Петра, мы можем диктовать ему любые условия, какие захотим.

- Мудро, - согласился царь. - Так и будет.

- А на всякий случай надо готовиться к войне. Святослав неукротим, и вряд ли он скоро и легко откажется от завоёванной Болгарии. И, кроме того, нельзя всецело надеяться на печенегов. Хитрый, вероломный и гадкий Куря во всем на свете ищет и ценит только одну выгоду… Его легко купить, но ещё легче перекупить…